«Всему на этом свете бывает конец…»

2 ноября, воскресенье. Утром репетиция «Вишневого сада». Приехал Высоцкий – в плохой форме, по-моему, он опять запил, но пока держится, ведь завтра «Гамлет».

3 ноября, понедельник. Любимову явно не нравится наш «Вишневый сад» – постоянно об этом говорит к месту и не к месту. Вечером «Гамлет». Высоцкий играет «напролом», не глядя ни на кого. Очень агрессивен. Думаю, кончится опять длительным запоем.

4 ноября, вторник. Вечером прогон «Вишневого сада». Опоздала. Меня все ждали. Эфрос ничего не сказал. Первый акт – хорошо, второй акт – очень плохо: не понимаю, кому говорить монолог о «грехах» – Высоцкий слушает плохо, играет «супермена». Ужасно! Все на одной ноте. Третий акт – средне, обозначили, четвертый – неплохо. Мне надо быть поспокойней.

18 ноября, вторник. Все дни черные, ночи бессонные. Очень плохое состояние. Ничем не могу заняться – паралич воли. Звонил Эфрос, спрашивал, кого бы на Симеонова-Пищика, так как Антипова в очередной раз уволили за пьянство.

21 ноября, пятница. После «Деревянных коней» вечером репетиция «Вишневого сада», вместо Антипова вводим Желдина. Прекрасный монолог Эфроса о конце. Всем приходит конец – жизни, любви, вишневому саду. Это неизбежно. Это надо постоянно чувствовать и нести в себе. Слова не нужны. Общий ритм – как в оркестре, когда вводят, например, четвертную скрипку, она слушает оркестр и включается в него…

23 ноября, воскресенье. «Вишневый сад». Народу!.. Кто принимает спектакль – хвалит, кто видел летом, говорят, что сейчас идет лучше…

29 ноября, суббота.…репетируем «Обмен». Трифонову не понравился «Вишневый сад». Это понятно. Звонил Эфрос, прочитал письмо Майи Туровской. Хвалит спектакль, меня, Володю.

30 ноября, воскресенье. Вечером «Вишневый сад». Очень много знакомых. Все хвалят. Меня даже слишком. Флеров сказал, что это не Чехов. Каверин очень хвалил. После спектакля зашел Смоктуновский с женой и сказал, что такой пластики не могло быть в то время, его жена возразила, а Таланкин на ухо мне: «Не слушай…» Окуджаве – нравится. Авербах – в восторге, но сказал, что после «родов» третьего акта четвертый надо играть умиротворенно.

1 декабря, понедельник. Звонил Вениамин Александрович Каверин. Долго хвалил. Вспоминали Ялту и Чехова. Я перезвонила Эфросу, рассказала про Каверина и всех остальных. Ему, я чувствую, это слушать приятно.

Потом мы стали играть «Вишневый сад» не часто. Любимов не снимал с репертуара «Сад», но и не давал нам его часто играть.

2 февраля 1976. Играем «Вишневый сад». Очень нервно. На спектакль приходит много хороших людей, играть для них приятно.

В основном играем «Сад» на утренниках. Это очень тяжело – такой нервный спектакль играть утром.

Помню, как заменили «Вишневый сад» из-за болезни кого-то (сейчас не помню) на «Деревянные кони». На «Вишневый сад» должна была прийти Майя Плисецкая, которая в то время работала на телевидении с Эфросом. Потом рассказывала: «Пришла на „Вишневый сад“, увидела, что идут „Деревянные кони“, ну и я повернула оглобли».

* * *

Мне надо выбегать вслед за Аней, Варей, Шарлоттой так, чтобы зрители не поняли – кто же из них Раневская. Легко! Это получалось, когда Высоцкий начало акта играл нервно. Я выбегала, наталкивалась на Лопахина – «не узнавала его», как будто натолкнулась на какое-то энергетическое препятствие, которое таит в себе угрозу. Когда же Высоцкий играл «супермена», то мой выбег из кулис и дальше казался надуманным.

После смерти Высоцкого, когда восстановили в 1985 году «Вишневый сад» с другим актером в роли Лопахина, этот начальный эмоциональный всплеск совсем не получался. И я была старше, и актер, который играл Лопахина, не мог играть так напряженно, как нужно, и я стала выходить медленно. И даже подвела под это «теорию». Например, когда Любимов приехал первый раз после многолетней эмиграции, мы его встречали в аэропорту. Долго ждали. Вышли все, кто прилетел этим рейсом, а его все не было. Наконец вышел он – медленно, спокойно, в элегантном плаще, в темных красивых очках, но когда я подошла к нему, я увидела за очками слезы на его глазах. Они не текли, но глаза были полны слез. Так и я стала играть выход Раневской. Но дальше рисунок ломался, и Эфрос меня попросил выбегать по-прежнему – легко, быстро и нервно.

Когда Любимов в тот приезд пришел в театр, он вошел медленно, назвал по имени дежурную при входе, вошел медленно, осторожно открывая дверь, в свой кабинет. Ему раньше говорили, что стены с надписями и автографами великих были замазаны, что все переделано. Но кабинет был тот же, и даже на стуле перед его столом висел его пиджак, а внизу лежали его тапочки.

«Детская!.. Детская, милая моя, прекрасная комната…» – первая реплика Раневской.