«Всему на этом свете бывает конец…»

Зрителей уже не волновала проблема чеховских постановок, они не думали сравнивать Эфроса и Любимова, например, а просто шли на «скандальный спектакль» в «скандальный театр». И конечно, им было больше по сердцу обличение. Слова Пети Трофимова, например: «Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно». Раньше Золотухин эти слова пробрасывал скороговоркой. Они звучали в контексте с другим. Говорил их Золотухин с горечью. А теперь – почти в зал, «по-таганковски».

А Лопахин стал совсем другой. Он, правда, – как писал Чехов Станиславскому, – купец, но порядочный человек. Артист все делал правильно и старался держать рисунок роли, сделанный Высоцким, но он, к сожалению, не был Высоцким, не мог играть так нервно, самозабвенно и страстно.

Из спектакля ушла трепетность и незащищенность.

* * *

До прихода Эфроса на Таганку в качестве главного режиссера он мне позвонил и предложил совместную работу по пьесе Уильямса «Прекрасное воскресенье у озера Сакре-Кер». Пьеса для четырех актрис. Начали мы репетировать в Театре на Малой Бронной: Оля Яковлева, Марина Неелова, Настя Вертинская и я. Но в это время начались переговоры с Эфросом о его переходе на Таганку, и репетиции приостановились.

Когда он пришел на Таганку, то своим первым спектаклем он заявил горьковское «На дне». Мне досталась небольшая роль Анны, но атмосфера в театре была не для работы, и я попросила Эфроса меня от этой роли освободить.

Приблизительно через год я подала директору заявление об уходе. Написала письмо Эфросу. Но потом он меня вызвал, поговорил, успокоил – он удивительно мог успокаивать. Говорил, что надо восстановить «Вишневый сад».

Он был очень демократичен, с ним у меня не было привычной дистанции: главный режиссер и подневольная актриса. Я очень ценю редкое сочетание таланта с демократизмом в работе. Так это было с Андреем Тарковским, с Анатолием Васильевым или с Евгением Колобовым, Кириллом Серебренниковым. Так и с Эфросом. Я его не боялась, и он меня, конечно, уговорил остаться. Я работала дальше.

Но то письмо у меня сохранилось:

«Анатолий Васильевич! Я пишу Вам, чтобы как-то избежать тяжелого для меня разговора после подачи заявления об уходе из театра. Мне трудно объяснить однозначно и просто причину. Но основная – та, про которую я Вам еще зимой прошлого года говорила, еще до Вашего прихода на Таганку. О том, что мы будем присутствовать при агонии старых спектаклей. Поскольку за ними никто не смотрит, они полностью разрушились. Я писала директору театра письма с предупреждением, что если „Деревянные кони“ и „Три сестры“ будут идти так, как они идут – я играть их не буду. Но это ведь в театре воспринимается или как каприз, спонтанный выплеск эмоций, или как „очередное предупреждение“, на которое никто не обращает внимания. Я пробовала сама выяснять отношения с осветителями, радистами, некоторыми актерами, которые не держат рисунок – но опять-таки, этого в лучшем случае хватало на один-два спектакля. Я чувствую, что у меня когда-нибудь разорвется сердце на спектакле от напряжения, накладок, отрицательных эмоций, от плохой своей и чужой работы. Мы повязаны одной веревкой: один делает плохо – все валится в пропасть.

Мое заявление и уход из театра – от чувства самосохранения…

Извините, что не поговорила с Вами до подачи заявления, но Вы мне как-то сказали в разговоре: „Если что-нибудь решите для себя – скажете“. Я решила.

Всего Вам доброго.

2 февраля 1985 года».

Когда мы репетировали «Вишневый сад», у меня к нему не было ни одной секунды не то что недоверия, а мне все-все было по сердцу. Все его реакции, слова, замечания. Он абсолютно совпадал с моим душевный строем. Он был мне по душе. Но у него была своя актриса, и я знала, когда в 1984 году он пришел к нам, что он будет работать с Ольгой Яковлевой. Скажем, история с «Геддой Габлер»: «Да, да, Алла, конечно, это ваша роль. Будем репетировать. (Пауза.) Оля, правда, просит. Но вы ведь знаете, что это ее бывшая роль. Ей надо меняться». Говорю: «Я не хочу никому переходить дорогу, давайте я сыграю что-нибудь другое. „Макбета“, скажем». На том расстались. Потом уже, после его смерти, я узнала, что в «Гедде Габлер» было распределение ролей, были репетиции дома. И Гедду должна была играть, конечно же, Яковлева. И так бы это и было. Всегда. У Эфроса я тоже ничего не играла бы. Нет, это не коварство. Это нежелание идти на прямой контакт, на прямое выяснение отношений. И его приход на Таганку, и все, что с этим приходом связано, я тоже во многом его понимаю, и его нежелание вступать в объяснения своих поступков. Для себя он решил тогда все правильно. Он ни через что не переступал.