Всеобщая история кино. Том. Кино становится искусством 1914-1920

„В основе всякого успеха лежит знание человеческой натуры, которая не зависит от того, является человек торговцем, трактирщиком, издателем или актером.

Прием, на который я опираюсь больше, чем на все другие, состоит в том, чтобы показать публике человека, попавшего в смешное и затруднительное положение.

Когда шляпа просто слетает с головы, это не смешно; но смешно, когда ее владелец бежит за ней с растрепанными волосами и развевающимися полами [44]. Человек прогуливается по улице, что тут смешного? Но если человек попадает в нелепое или затруднительное положение, то сразу становится предметом насмешек себе подобных. На этом основано любое комическое положение.

Комические фильмы сразу завоевывают успех, ибо в большинстве своем показывают полицейских, попадающих в сточные канавы, в ямы с известью, падающих из экипажей и претерпевающих всяческие неприятности.

Власть имущих, преисполненных чувства собственного достоинства и важничающих, показывают в смешном виде, и публика над ними потешается. Их похождения гораздо больше смешат зрителя, чем подобные же похождения рядовых обывателей”.

Ссылка на Сеннетта очевидна. Чаплин начал свою карьеру во времена расцвета моды на безумную беготню кистоунских полицейских. Он редко в них участвовал, но он. извлек из них серьезный урок.

„Еще смешнее, — пишет Чаплин, — когда человек, попавший в смешное положение, не желает соглашаться, что с ним случилось что-то нелепое, и упрямо старается сохранить собственное достоинство. Лучший пример — пьяный: его разоблачает несвязная речь, походка, но он хочет нас убедить из чувства собственного достоинства, что вполне трезв.

А еще смешнее, когда откровенно веселый человек и не пытается скрыть, что он пьян, и смеется над теми, кто это замечает. Пьяница, пытающийся держаться с достоинством, стал ходульным персонажем, ибо постановщики знают, что его попытка держаться с достоинством вызывает смех”.

На этот раз Чаплин намекает на Линдера. Охмелевший джентльмен — один из излюбленных образов Линдера. Но если он джентльмен, то он не может всегда быть пьяным, Эффекты, основанные на пьянстве, ограничены в большой мере тем, что пьяный человек появляется обычно один, или считает, что он один, или, во всяком случае, не признает внешнего мира.

Чарли — „порождение Линдера”, но он — не джентльмен, а „люмпен-джентльмен”, гордец в отрепьях, и эта гордость завоевала симпатии публики.

Симпатии к Чарли выросли еще больше, когда он, работая в „Мьючуэле”, создал образ слабого человечка и сумел вызвать жалость к нему.

„Несомненно, мне повезло, что я — маленький… — говорит он. — Все знают, что, когда преследуют низенького человека, симпатии толпы на его стороне: слабому сочувствуют, и я подчеркивал свою слабость — сводил плечи, делал жалобные гримасы, испуганно смотрел. Все это, конечно, — искусство пантомимы. Но, если бы я был повыше, мне было бы трудно вызвать симпатии — ведь я мог бы защищаться сам… Но, даже когда публика смеется надо мной, она мне симпатизирует”.

Чарли слаб, но его возвеличивает доброта. Впрочем, жестокость и садизм Чэза Чаплина всегда будут присущи Чарли — персонажу сложному, противоречивому, многогранному, как всякая человеческая натура, которую, как полагает Чаплин, он постиг в совершенстве.

Злобность Чарли проявляется в самой известной сцене „Ссудной лавки”, которую Деллюк описывает так:

„Дело не в том, что у тебя есть, что ты трогаешь или видишь такое таинственное создание, как будильник. А дело в том, что в этом своеобразном музыкальном ящике столько всякой всячины: колесики, пружины, винтики, пластинки, гвоздики, зубцы, ключики, что еще?

… Как интересно собирать механизм часов. Взвесить с умным видом на ладошке… Рассматривать его, напрягая зрение, с глубокомысленным видом крупного инженера. И вдруг решительно вытряхнуть все содержимое, сунуть его как попало в этот механический ящик и отмахнуться от него, как от глупого воспоминания или неудавшейся любви".

Описание не полно. Оно рисует лишь детскую радость Чарли („Чарли-малыша”, как назвал его позже Эйзенштейн), который разбирает часы с садистическим любопытством [45].

Будильник принадлежит не Чаплину, а какому-то, видимо, несчастному бедняку, который пришел к ростовщику, чтобы получить немного денег за вещь, необходимую рабочему человеку.

Под предлогом проверки Чарли, как меняла, рассматривающий золотую монету, разглядывает будильник в лупу часовщика, вскрывает его, как консервную банку, затем будильник разламывается. Чаплин отбрасывает его, или, вернее, его обломки не так, как отбрасывают „неприятное воспоминание или несчастную любовь”, а как свидетеля дурного поступка, злобности, удовлетворенной мести.

Сцена как будто не гармонирует с общим замыслом комика. Она унижает не сановника, а такого же бедняка, как сам Чарли и большинство зрителей. Злобная выходка была бы совсем неоправданной, если бы эпизод был изолирован.