В то же время завершилась судьба и другой страны: разрушилась светская власть папы, только что провозгласившего свою непогрешимость, в силу своей личности, а не единомыслия членов Церкви, – и Италия (здесь тоже можно повторить: «Какой поворот по Божиему произволению») могла довести до конца дело своего объединения благодаря победе соединенной Германии. Путь в Рим, загражденный французскими войсками, был теперь открыт. Итальянское правительство заявляло, что не считает себя более связанным условиями сентябрьской конвенции, возбранявшей ему доступ в Рим и в числившуюся еще за папой часть области, и 20 сентября, после ничтожного сопротивления со стороны папских зуавов, итальянские войска вступили в великий город через Порта-Пиа.
Нельзя было сомневаться во впечатлении, которое произведет на Париж, следовательно и на всю Францию, известие о седанском погроме. Естественным последствием подобного бедствия бывает в здоровом государстве еще более тесное сближение между государем и народом, как то было в Пруссии в 1806 году и в Пьемонте в 1849-м. Но здесь не могло этого быть. Правительство получило ужасное известие 3 сентября после полудня. Оно сразу сделало ошибку, ослабив себя созывом законодательного корпуса и совещаниями с ним при первых же неудачах французского оружия. В полночь 3 сентября Палата собралась на заседание, и скрыть поражения было уже нельзя.
Маршал Паликао, несший на себе большую часть вины за это поражение, в сущности, должен был устраниться, и последнее слово было теперь за оппозицией. Жюль Фавр внес предложение о безотлагательном низложении Наполеона III и его династии, и 4 сентября парижское население прочло манифест, в котором правительство признавалось в капитуляции. Остальную часть реляции можно себе представить. На другой день, 4 сентября, Палата собралась снова. Жюль Фавр и его друзья повторили свое предложение низложить императора, между тем как правительство назначало комиссию обороны, а Тьер предлагал образовать учредительное собрание, «как только позволят на то обстоятельства». Но в то же время собирались возбужденные толпы народа; они легко прорвались сквозь небольшие пехотные караулы, охранявшие Палату, и проникли в зал заседаний, откуда их невозможно было вывести. Пока эта уличная аристократия города шумела, в ратуше собралось правительство национальной обороны, состоявшее из депутатов города Парижа, которые выбрали губернатора Трошю своим президентом. Законодательный корпус, собравшийся еще раз вечером в тот же день, распускался этим новым учреждением. Сенат, как бы недовольный тем, что никто не позаботился его разогнать, разошелся сам еще после полудня; императрица, покинутая всеми, тоже скрылась из Тюильри среди дня и была настолько счастлива, что добралась до порта, из которого могла отплыть в Англию. Этим закончились ее отношения с Францией.
Адвокаты, краснобаи и газетные писаки, захватив власть, заявили в своем манифесте к Франции, что она, Франция, низвергла прежнее правительство и что «Республика отразила вторжение 1792 года… Провозглашается республика!» Однако нельзя было с уверенностью уповать на то, что республика и громкие фразы из словаря революции 1789 года свершат снова чудеса, и потому единственный, действительно государственный человек, который еще находился тогда в несчастной стране, впадавшей из одной лживой системы в другую, старик Тьер, решился обратиться к европейским дворам, пытаясь склонить их сколько-нибудь в пользу Франции. Почти излишне говорить, что он не встретил нигде ничего, кроме вежливых фраз: логика фактов доказывала, что Франция, прихотливо начавшая войну, должна была одиноко выносить на себе ее последствия, и только одно галльское высокомерие могло мечтать о том, что «Европа» не может оставаться равнодушной к «изувечиванию» Франции и даже к какому-либо «посягательству на Париж». В этом же смысле старались провести народ, у которого тем самым отнимали лучшее оружие – сознание действительного положения дел. Редко доходило злоупотребление французской речью до такой степени, до которой она была доведена в манифесте, редакция которого принадлежала перу знаменитого французского поэта Виктора Гюго; он писал: «Спасти Париж не значит спасти только Францию; Париж – священный город; посягнувший на Париж, посягает на человечество…» Он предостерегал «братьев-немцев» от опасности, на которую они шли.