Всерьез (ЛП)

— Так и знал, что тебе от меня что-то нужно. — Я выдернул из-под него край одеяла и улегся рядом. Плечи саднили. Завтра они на мне отыграются, но я все равно не пожалею.

— И по тебе скучал. — Он подкатился ближе и свернулся калачиком. — Обними как тогда.

— Что пожелается вашему высочеству.

Он рассмеялся и ужом проскочил мне в руки, устраиваясь в изгибе моего тела, который как будто выточили точно под него.

Мой бедный член жалобно дернулся, и я подавил всхлип усмиренного желания.

— Ух, какой ты… твердый. И горячий.

— Мягко сказано, юноша.

— И ворчун.

— Смотри пункт первый.

Он томно потянулся, потеревшись об меня, задница при этом обволокла мой ствол сладко, как персик.

— О, жестокий.

— Как ты любишь.

Зачарованный и терзаемый томительной мукой, я поцеловал его в затылок.

— Да. — В ответ по его телу прошла волна мелкой дрожи, под моими губами тут же возникли мурашки, и я… я не выдержал.

— Тоби, ну пожалуйста. Когда ты позволишь мне кончить?

Он даже не думал.

— Завтра. Внутри меня.

Я открыл рот для ответа, но из горла вырвался только стон.

— Жестокий, — прошептал он, — но милосердный.

— Идеальный, — сказал я, поймав его за запястье и прижав к себе.

— Только для тебя. — И голос такой глухой, сонный. — Как же оно все охрененно.

Я не был уверен, что смогу уснуть, когда мой член накачали обещаниями про завтра, но каким-то образом получилось. Убаюкали тепло Тоби, размеренное биение его сердца и каждый длинный медленный вдох-выдох.

Но что-то разбудило меня несколько часов спустя. Не могу сказать, что именно, но каким-то образом я знал, что Тоби тут, под боком, тоже не спит — его тело жаркое, и липкое, и напряженное, дыхание не такое ровное.

— Тоби? Все хорошо?

Он повернулся, зарывшись в меня лицом.

— Вроде бы… Да… Нет… Не знаю.

«О господи, он жалеет о сделанном. Я молил прощения на коленях и рыдал в его руках, и теперь он меня за это презирает». Я оттолкнул сон, панику и мои жалкие страхи.

— Что не так, милый?

Он долго молчал, а потом, так тихо, что я едва расслышал, ответил:

— Мне страшно.

Не знаю, стоило ли его трогать — этого ли ему хотелось — но я пробежался пальцами вдоль его позвоночника, и он расслабился. Немного.

— Из-за того, что мы делали?

— Ага. В каком-то смысле.

— Все было не так, как ты представлял? — Мне каким-то чудом удалось сказать это с ровным выражением лица. Что он представлял? Какую-то красивую фантазию, сильно отличную от реального меня, в соплях и слезах, у его ног.

— Ты че, все было куда круче, чем я представлял. — Он поднял голову и устроился поудобнее у меня на плече, выгибаясь навстречу моим пальцам. — Просто хотеть чего-то и получить его — это две большие разницы. Понятно вообще, о чем я?

Облегчение. Какое облегчение.

— Да. Понятно.

— И я сейчас думал, что, может, у «хотеть» теперь совсем другой смысл.

Я продолжал его поглаживать, пальцы скользили по коже как листья по воде, одновременно успокаивая и меня самого.

— Какой?

— Тут ведь… тут ведь дело в том, что ты мне очень нравишься, Лори.

И опять его честность камикадзе полностью меня обезоружила, и я выпалил ему: «Ты мне тоже очень нравишься», словно мы малыши на детской площадке.

Не знаю, расслышал ли, правда, потому что он ничего не ответил. Просто уткнулся в меня носом, тихо и довольно причмокивая. В ответ по мне исподтишка разливалась умиротворенность. Я устал и не назвал бы себя сейчас возбужденным, но он разбудил чувство четкого осознания — осознания его, моего собственного тела, моих желаний, которые он удовлетворил и тех, которые оставил пульсировать, пылать и расти до утра.

Казалось до странного легкомысленно не спать в этот час. Ночи — это время для секса, когда он есть, и сна. Для синих вспышек и полетов на максимально допустимой скорости. Для смерти. И неожиданной, маловероятной жизни. Даже не помню, когда я в последний раз не спал, чтобы просто поговорить. С Робертом, наверное, в университете — когда мы были молоды и влюблены, а время ничего не значило.

— Просто, — произнес он после долгой паузы, — как я теперь узнаю, что можно? Ну, вот когда я тебе глаза галстуком завязал, ты же сказал, что не хочешь, а я… — в голосе послышалась нехарактерная нотка сомнения, — все равно завязал, и у меня встало. Так встало на это. — Его член между нами дернулся, и он вздрогнул и попытался отодвинуться. — Господи, я больной просто.

Я уже очень давно не считал нужным копаться в собственных сексуальных предпочтениях. И хотя понимал его опасения — в какой-то мере, даже радовался, что они есть, иначе это уже называлось бы социопатией — но все же почувствовал легкое раздражение. Бесконечная рефлексия головного мозга казалась мне тщетным и исключительно подростковым времяпрепровождением. Я не хотел, чтобы он чувствовал себя виноватым за то, что сделал со мной, но и анализировать это желания тоже не возникало.

— Ты же знаешь, что все не так.

— Я думаю, что все не так, но иногда… забываю, — вздохнул он. — А ты что, вообще не волнуешься?