Всерьез (ЛП)

— Э-э, по-моему, если б ты его использовал, то меньше бы переживал по этому поводу.

Грейс выбралась из объятий любовников и наклонилась ко мне через журнальный столик и стоящую на нем тарелку остывших блинчиков.

— Ежу понятно, что тебе он тоже очень нравится. Что довольно мило выглядит, между прочим. И если ты не хочешь называть эти чувства любовью — хорошо, не зови. Но если он свои хочет, пусть зовет.

— Да? А мне вот кажется, будто я поощряю увлечение, которое не обернется для него ничем хорошим.

— Дай подумать. — Она откинулась на диван, поглаживая воображаемую бородку. — Значит, мне девятнадцать, и у меня появляется возможность заниматься зашибенным сексом с горячим парнем, который старше меня и в теме. Которого, похоже, искренне заботит мое благополучие, и который куда добрее, нежнее и лучше со мной обращается, чем он сам считает. — Она наконец-то перестала паясничать. — Знаешь, по-моему, у меня все прекрасно.

— Единственное, что во всей твоей речи было похоже на правду, это про «старше».

В следующий момент я очутился в безжалостных объятиях напрыгнувшей на меня Грейс и неловко, смущаясь, сжал ее в ответ.

— Мне, конечно, приятно, но… э-э, за что?

Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза, и ее лицо приняло нехарактерно серьезное выражение.

— Потому что ты стал настолько потерянным, а мы и не заметили.

Я все прокручивал в голове наш разговор по дороге домой. День выдался приятным — было ясно, в воздухе уже пахло весной, и я внезапно осознал, что видел Тоби обнаженным с любых ракурсов, но никогда — при солнечном свете. Попробовал представить его рядом прямо сейчас — как бы мы шли, держась за руки, домой от моих друзей или просто бы отправились куда-то вместе. Парой.

Идея одновременно притягательная и абсурдная. Ну какой я ему парень? Допустим, когда-то я был парнем Роберта, но сейчас это казалось словом — понятием — оставленным в далеком прошлом. Разве не лучше признать, что у нас с Тоби просто интрижка? Которая рано или поздно покажется нам обоим опрометчивой и придет к своему скорому и неизбежному завершению.

Проблема в том, что мне не хотелось ее завершать. Хотелось быть с Тоби и испытывать те ощущения, что он во мне будил. Хотелось даже его хриплых, задыхающихся признаний, которые он, конечно же, говорил не всерьез, а я, конечно же, не заслуживал.

Но разве не на мне лежит ответственность за то, чтобы смотреть на вещи трезво? Поступать правильно?

В чем бы это «правильно» ни заключалось.

Напряженная неделя в больнице — можно подумать, они там не все такие — не оставила мне времени на размышления над этой проблемой. Хотя я все равно умудрялся думать о ней урывками — когда пил кофе по утрам, когда шел домой, под душем, перед сном, только проснувшись. Вместо лиц, и тел, и ран текущего дня я вспоминал Тоби. Его слишком большие, словно подведенные глаза, его острый подбородок. Как он целовался, абсолютно не сдерживаясь. Как он выпалил однажды «Я люблю тебя» в порыве страсти. И тот последний раз, который я прервал — когда его тон был опасно серьезен. Он приковал меня к концам кровати, сделал ранимым, заставил умолять, довел до слез, и тот стыд сгорел дотла, оставив после себя только свободу, наслаждение, радость. Это было так ужасно и так прекрасно, и все равно Тоби умудрился обнажить меня еще сильнее всего лишь парой слов, которые я не дал ему договорить.

Я скучал по нему.

И, сидя в ожидании его появления в ту пятницу, впервые с начала нашего еженедельного ритуала задумался, придет ли он вообще. Возможно, все мое копание в душе было зря, и Тоби уже решил оставить меня в прошлом и двигаться дальше. Я ведь кристально ясно дал ему понять, где в наших отношениях проходят границы дозволенного.

Даже несмотря на ужасно эгоистичную часть себя, которая была рада услышать его слова.

Просто слова. Оброненные под влиянием момента. Нет, он не мог говорить всерьез. И в глубине души считал иначе. Почему же сказанное так завладело всеми моими мыслями? Почему он завладел?

Я был просто переполнен благими намерениями — пообещал себе поговорить с ним, если он придет. Может быть, аккуратно и по-взрослому положить конец нашей невозможной ситуации.

Но потом раздался звонок в дверь, и на пороге стоял Тоби, и внезапно все мои мысли и переживания показались надуманными и не стоящими внимания. А все, что осталось — смутная идея, что можно бы завести разговор об этом на следующей неделе, и чистейшее упоительнейшее счастье.

Сэм был прав.

Я жил, словно ничего не изменилось, но перспектива встречи с Тоби осветила все мои дни, окаймив их золотом, словно каллиграфические буквы средневековых монахов.

С безобразным лихорадочным стоном я втащил его внутрь и наклонился, чтобы поцеловать.

На одну-две секунды лицо Тоби поднялось мне навстречу, будто и для него этот жест тоже успел стать настолько же инстинктивным и необходимым, но потом он извернулся, поднырнув под мою руку, так что я неуклюже мазнул губами по его щеке.

И уставился мне в глаза.

— Слушай, нам надо поговорить.

А.