Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Эта вот «радостность», с немалой долей «серапионовской» веселости и задора, очевидно, и создала интонацию «Партизанских повестей» о нечаянных партизанах-мужиках, в которых также можно усмотреть и пародичность, чаянную или нечаянную. Случайно ли и то, что место действия двух повестей перенесено на Дальний Восток как страну обетованную, что-то вроде российской «Индии». А значит, должны быть и вечные, неугомонные искатели мужицкого счастья, утопического Беловодья, чьи маршруты всегда пролегали куда-то на Восток. Чуть ли не в каждом герое Иванова есть что-то от таких искателей легенды. По-своему легендарен и Калистрат Ефимович из «Цветных ветров», о котором в округе идет молва и слава как человеке новой веры, пастыре, святом. Причем ее, эту святость, ему будто навязывают, тогда как сам он, наперекор всему, готов жениться на «городской потаскушке» Настасье. И кажется, что не в вере, не в духе здесь, в этой повести, дело, а в теле. Кроме Калистрата, мучится телесным томлением его сестра девственница Агриппина, пока не происходит ее падение, вожделеет к Калистрату его сноха Фекла. Завязаны на все плотское, материальное и сыновья Калистрата Семен и Дмитрий, бьющие жен. Хотят они бить и отца «под сердце» – «за снохачество». Но, в отличие от других, у Калистрата есть и томление душевное, которое перевешивает его внушительный «физический» вид: «Тело широкое, тяжелое», «тяжелая борода», «огромные руки» – но сам он себя чувствует «убогим», у него «всю душу замуслили» и идти ему «некуда». Он свое уже отходил, в поисках «чудес» пройдя однажды «три тысячи верст, плюнул и вернулся обратно». И только «большак», большевик из Питера Никитин, полон движения, не страдая ни телом («длинное и легкое, как сухостойное дерево»), ни душой, твердо веря в успех красных («Микитин-то – сталь (…), убьет, как мороз пчелу», – говорит поп Исидор). Если бы не этот человек идеи, то от повести остались бы одни «ветра», пусть и «цветные», т. е. разные оттенки физических ста́тей, пахучести и косности, почти без отличий от предметов сельского быта и таежных мест (овчина, хвоя, соболиный мех, «сом в воде») мужики-крестьяне.

Видимо, и сам автор, Иванов, начав эту неповоротливую, как таежный мужик, повесть, не знал, как выбраться из нее, словно в болоте завяз. Колчак-«Толчак» далеко, белые офицеры тоже завязли в этой повести, только к концу начали шевелиться, и только сюжет вокруг неверных и жадных до поживы сыновей более или менее отчетлив, заставив критиков вспомнить о гоголевском «Тарасе Бульбе». Как только Дмитрия расстреляли в отряде Никитина, Калистрат окончательно поворачивает телегу своей жизни к Никитину и антиколчаковскому восстанию, а «за ним шестнадцать волостей идет». Тут и всякой прочей вере конец, и всей сказке, т. е. повести, тоже. Остается вопрос о «киргизах», их вере и месте в «Цветных ветрах». Они здесь как раз для «цвета». Вопрос их сотрудничества с Колчаком – за кабинетные земли, отобранные у новоселов, – вроде бы религиозный, но для их вождя шамана Апо, язычника, и телесный: ему нужен бог «большой, как верблюд», «толстый», и чтобы не на небе, как у мусульман Аллах, а здесь, на земле. По сути, это вопрос коренной, земельный, и русские должны «киргизам» помочь и иконами, которые они крадут из церкви, и единением вер и богов. Шаман Апо пытается всеми своими призывами духов, кражей икон, камланиями сплотить паству на бой с восставшими под руководством Никитина крестьянами, а получается, что только раззадорил русских, «разогрел» их на битву с белыми, особенно после победы в байге «киргиза» Докая.