Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Называя Иванова «писателем – рисовальщиком», Воронский отмечает только авангардную составляющую его изображений людей: «Внешность героев дается в такой манере, что, если бы художник-живописец решил бы последовать за автором и дать коллекцию ивановских персонажей, получились бы рисунки футуристического характера, вроде тех, что дает Владимир Маяковский в своих талантливых плакатах». Отсюда делается вывод об «антипсихологизме» и «свежей талантливой неотесанности и неприглаженности» Иванова-писателя. Повесть «Цветные ветра» – глубже и сложнее других. Но «Бронепоезд…» оказался более ясным и очевидным, потому и был принят в «красно-народнический» журнал «Красная новь». И здесь Иванов не мог обойтись без Востока, только вместо «киргизов» здесь китаец Син-Бин-У и американец, такого же «дикого» – для партизан, конечно, – нрава, как и «киргизы». Теперь уже практически доказано, что «Бронепоезд…» создавался намеренно как «красное» произведение, переделанное из первоначального «белого», навеянного уже известным нам поездом Янчевецкого и газетой «Вперед», в которой служил Иванов. (Хотя в первую очередь это касается пьесы, написанной позднее.) Главное, что Иванов в очередной раз, как в повести «Партизаны» и в рассказах, выступил от лица народа – крестьян, мужиков, «землелюбцев». Но в вожаках здесь не крестьяне: Васька Окорок, «работавший на приисках», и Пентефлий Знобов, «работавший на владивостокских доках». А обитатели самого бронепоезда, словно законсервированы в пространстве и времени. Если бы не прапорщик Обаб, то капитан Незеласов прожил бы еще меньше отведенного ему срока. Он – последнее звено, соединяющее капитана с реальностью. Но Незеласову уже не вернуться в реальность, умирает он и от сознания крушения «белого дела», и в тифозном бреду, в одиночестве, во тьме, какой и была его жизнь в этом поезде-тюрьме. Главным же действующим лицом оказались простые мужики, чуть ли не голыми руками взявшие этот бронепоезд. И не ради красной власти. А ради земли: «Робить хочется». С красными же союз был только временный, как у китайца Син-Бин-У, пошедшего «путем красного знамени» только из ненависти к японцам-захватчикам.

Получается, что все в этой повести, словно сами по себе: Вершинин, Окорок, Знобов; Син-Бин-У; Пеклеванов; Незеласов и Обаб. Отдельно – сопки, гаоляны, лес, море; отдельно – город, который надо взять; отдельно – бронепоезд 14–69. Так что действительно, особо «перекрашивать», как считал Сорокин, в своей повести Иванову не пришлось.

Неголубые «Голубые пески». Побратим из «Голого года»

И это настоящая загадка творчества Иванова. Объяснить ее можно, если вспомнить о юношеской мечте писателя дойти до Индии и о специфике евразийского склада и духе его писательского дара, который не мог оставаться только русским, российским, он всегда должен быть на грани с азиатским, восточным, иначе не зацветет всеми красками, ароматами, образами муза его мастерства. И не будет она расцветать всеми этими бесподобными сравнениями и метафорами, только подчеркивающими эту евразийскую грань, и что Воронский недальновидно уподобил «рисункам футуристического характера». Он и в новом произведении, принятом «Красной новью», – романе «Голубые пески», сразу заметил и тут же выделил «большевика, комиссара Ваську Запуса». Да и трудно не выделить, если он дан контрастом городу Павлодару и его обывателям, первым делом – подрядчику Кириллу Михеичу. И потому еще, что если паволдарец в целом наделен «животной тупостью», «страхом и непониманием» переживаемого – революции и ломки жизненного уклада, то Запус, наоборот, «удалый, беззаботный, беспечный, веселый, смешливый, немного озорной, юный, бабник, задорный, здоровый, какая-то легкость и уверенность в себе и в деле». Иванов писал в мемуарах о прототипе, приезжем из Питера матросе с такой же почти фамилией. Но ведь и Павлодар он изображал такой же прототипичный, с той разницей, что это его родной город, наряду с с. Лебяжьим.