Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Разогрел он и расцветил и всю повесть. Иванов, как раз с момента появления в «Цветных ветрах» Апо и после эпической (бились весь день, до вечера) байги, переходит на язык какой-то былинный. Сначала он пробует этот язык в описании битвы Докая и Кузьмы: «Солнце – усталый борец – подходит к тайге. Ветер в золотом бешмете несется по котловине, сонный ветер, усталый»; «Как щепа, переломилась пыль над головой (Кузьмы), туман розово-золотистый»; «Отошел!». Потом атака партизан на колчаковских «киргизов»: «Лошади ржут. / Травы в криках (…). На колесах кровь, мясо, пески, травы… Степь горит. Камыши горят. Треск на небе. Облака горят… Эй, земля хмельная убийца! Лошади хмельно мечутся». Таким же языком, в том же стиле описана и битва с «атамановцами», над которыми витает дух Калистрата Ефимовича: он «сам (…) приедет завтра», будто от лица крестьян говорит Иванов. «За ним шестнадцать волостей идет! Бей, не унывай!». Но Калистрат от всяких сражений уклоняется, в отличие от автора, хмель и пламень войны, зажигающей небо, землю, воды и все вокруг, его не опьяняют. Он остался таким же, сомневающимся: «Веру, я думал, поймал, как за киргизами гнался (…). Сердце в крови горело – думал, ветром этим сорвет, опадет, буду я покоен (…) как Микитин!.. Нету спокоя…Тает у меня душа, оголяется», – говорит он попу Исидору. В ответ тот говорит, что может ему лучше, как «Калистрату-мученику, служить». Хоть и в шутку это поп сказал, но есть в этом и немалая истина. Некоторые детали позволяют увидеть в нем не просто искателя «новой веры», а подлинного страстотерпца, каким был сам старообрядец протопоп Аввакум. В этом соотнесении себя с «мучеником Калистратом», очевидно, приоткрывается и смысл его «партизанских» произведений: далек он, Иванов, был от сплошной «радости», «радостности» от красного партизанства, особенно в свете народных восстаний в Сибири в 1920–1921 гг., которые мог видеть тогда и сам. Мучила его эта «новая вера», нелегок был его путь к большевикам и коммунистам, когда лучше бы держаться от них подальше. Благо для этого была спокойная гавань аполитичных «Серапионов».

Но действительность заставляла делать выбор. И ближе всех, активнее всех, по отношению к Иванову, оказались красные Воронский и Троцкий. Горький эмигрировал, Замятину угрожал арест и высылка вместе со «стариками белогвардейцами» на «философском пароходе». И как было устоять, если Воронский приехал в Петроград самолично еще в 1921 г. «с портфелем денег: он покупал молодые таланты для будущей советской литературы, печатал их в своем журнале “Красная новь” – у него был мандат Ленина». И везде, устно и письменно, выделял Иванова как самого талантливого из молодых. И уже в № 5 «Красной нови» об одном из первых написал «индивидуальный» лит. очерк, уже цитированный здесь в связи с повестью «Партизаны». О «Цветных ветрах», кстати, в «Красной нови» не печатавшихся (вышла отдельной книгой в «белогвардейском» издательстве «Эпоха»), Воронский высказался только отчасти. Что там много говорить, если с повестью все было ясно: Калистрат Ефимович – это знакомый по другим произведениям тип «искателя» «праведной земли», нашедшего «свое место» «с революцией». На нем и «кончилась старая деревенская Русь паломников, “лишних людей”, взыскующих града». И еще Никитин – любимый Воронским типичный большевик, у которого «ненависть поглотила, заглушила любовь», сделала его убийцей во имя революции, ее победы. Казалось бы, «ненависть, холодная, сжатая, расчетливая, умная», должна вызывать в читателе неприязнь. Но, по Воронскому, это, наоборот, лучшее, что есть в Никитине: «Ибо кровь льется во имя будущего, земли и (…) человека», и это «дает право Никитиным быть гильотиной и кровавым орудием времени». Большего Воронскому от «Цветных ветров» и не надо.