Всеволод Кочетов и его opus magnum

Словом, в данном случае перед нами, что называется, явный когнитивный диссонанс: технический прогресс вызывает у Кочетова, что естественно, восторг (характерно, что и пожилой Илья Матвеевич Журбин стыдливо учится алгебре, понимая, что со своими прекрасными рабочими навыками, но без «научной основы» он выглядит как лошадь на фоне автомобиля), но радикальное изменение отношения людей к производству — отторжение, тревогу и почти депрессию. Да, но, извините, непорочным образом родился только Христос, в которого Кочетов не верил; во всех остальных случаях зачатие невозможно без утраты девственности. В том смысле, что изменение структуры производства неизбежно влечёт за собой изменение структуры производственных отношений и превращение молота в винтик, винтика — в кнопку, кнопки — в «мышку».

Но Кочетов, в этом смысле, был пассеистом, хотя он, скорее всего, не знал такого слова, и мечтал — поэтично, вдохновенно, но безрезультатно — сохранить старый дух рабочего братства и энтузиазма. Увы. Мы не знаем, как сложилась судьба малютки Матвея Журбина, но очевидно, что, вступив в свою трудовую жизнь в середине семидесятых, он, безусловно, стал «кнопкой» уже совершенно бездушного производства. Ничего не попишешь.

Кроме того, поэтизируя и романтизируя Журбиных (как минимум четыре поколения их семьи живут в одном да, собственном, доме, но друг у друга на головах — это как? Поэтично в смысле сплочённости, круглого стола и хорового пения, но реальная жуть в практическом отношении), антидеревенщик Кочетов вряд ли отдавал себе отчёт, что здесь он имеет дело с чисто деревенской, патриархальной по духу и складу семьёй, в которой всё решает pater familias. Почему? Потому что родоначальник семьи был, скорее всего, мастеровым или даже крестьянином, который пошёл работать на завод просто потому, что дореволюционный фабрикант построил его в непосредственной близости от его дома, и, следовательно, сохранил в неизменности патриархальный уклад отношений. В юности теперь уже древнему Матвею Журбину не было нужды «ехать на завод»: завод сам «приехал» к нему. В итоге сохранился и старый дом, и старый палисадник, и самое главное, старый уклад; новая беседка только подчеркнула его «старость».

В довоенные и послевоенные годы ситуация уже стала принципиально другой: на заводы и стройки теперь ехали самые разнородные, в том числе и по национальности, люди из, что называется, всех концов, в результате чего создавался такой жуткий «плавильный котёл», что приходили в ужас не только «онученосцы», что естественно, но даже такие, казалось бы, передовые люди, как Кочетов. Всё, «большой семье» пришёл конец, как армяку и лаптям. «Большую семью» заменил большой коллектив, это чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй — истинный кошмар для Кочетова, который хотел бы соединить «передовое производство» с патриархальной структурой отношений. Увы, неосуществимо.

Так, вверх по лестнице, идущей вниз, начался процесс необратимого превращения Журбина в Голиафа. А о том, что произошло, в смысле пролетарской солидарности, потом, лучше и не говорить.

И в этом смысле хорошо, что Кочетов к этому времени умер.

А иначе он бы специально воскрес, чтобы застрелиться повторно.

XII. Остановился поезд, или гробницы пророкам и колосс на глиняных ногах

Фильм «Остановился поезд» был снят Абдрашитовым по сценарию Миндадзе в 1982 году, через тринадцать лет после публикации «Чего же ты хочешь?». Если бы Кочетов дожил до этого времени или если бы этот фильм был снят при его жизни, то, думаю, он уже не возлагал бы прекраснодушных надежд на «идеологическое воспитание» (а кому воспитывать?), а осознал бы, что всё дело в стране, в людях, которые принципиально, по своей природе, «невоспитуемы». Живя среди них, остаётся или спиться, или застрелиться, или, насколько это возможно, от них отгородиться — и физически, и, самое главное, ментально.

«Остановился поезд» классифицируется как «производственная драма». По сюжету — да, а по сути (как всегда у Миндадзе и Абдрашитова) — мистическая притча. Я бы назвала эту картину социальным хоррором, при том, что чисто внешне, по внешним признакам, в ней нет ничего «чернушного» и уж тем более ничего явно антисоветского. Просто, вот-де, была такая история.