Всеволод Кочетов и его opus magnum

Светлана Михайловна, со всей своей кажущейся дубоватостью, гораздо лучше, по ходу, подходит для народного образования: она задаёт каноны (как писать про Базарова и Катерину, в частности). А Мельников и хорошенькая училка английского языка ничего не задают: его романтизация лейтенанта Шмидта выглядит каким-то анахронизмом времён, действительно, Шуры Балаганова, а чему может научить молоденькая училка? — Только тому, чтобы встать на стул, поставленный на парту, и, под предлогом выбрасывания вороны в окно, дать созерцать старшеклассникам, этим жеребцам, своё исподнее в виде целомудренных трусов и пояса с резинками (колготы были тогда огромной редкостью).

Вот так сама жизнь показала, что в схватке двух титанов прав оказался Кочетов, а не Твардовский. Кочетов, в какой-то мере, был Победносцевым своего времени и тоже хотел «подморозить».

Но, к сожалению, подмораживать пришлось гниль — некогда прекрасный и сочный, но теперь уже сгнивший плод идеологии, против которой советские граждане не бунтовали, но, не убирая бюстики Ленина с официальных тумбочек, предпочитали обсуждать падение со шкафа дырокола.

XXI. Порция Браун, боевичка и своего рода бомбистка

В пользу версии того, что ближайшим прототипом Порции Браун, диверсантки-проститутки из романа Кочетова, была непосредственно Патриция Блейк, корреспондентка в СССР еженедельников «Time» и «Life», принадлежавших американскому медиамагнату Генри Люсу (тогда как Ольга Карлайл-Андреева была этим прототипом только опосредованно: у неё тоже был русский дедушка, и она тоже поддерживала оппозиционных, так сказать, литераторов, но…), говорит то, что с Патрицией Блейк Кочетов был знаком лично: приезжая в СССР, она взяла у него четырёхчасовое (на минуточку!) интервью, побывав в его рабочем кабинете. Кроме того, эта версия, в пользу Патриции Блейк, подтверждается свидетельством Андрея Вознесенского (да-да, одного из тех «малых в пёстрых свитерах», которые выступали на сцене Политехнического под плакатом «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым»).

Вознесенский характеризует её так:

Патриция Блейк, сероглазая, стройная, некогда модель «Вога», девочкой бывшей подружкой Камю, приехала в Москву корреспонденткой журнала «Лайф», попала в наш Политехнический и стала наркоманкой русской культуры.

(Не знаю, стала ли наркоманкой, пусть и русской культуры, сама Патриция Блейк, но, судя по стилю этого отрывка, конкретным наркоманом был именно Вознесенский: «девочкой бывшей подружкой Камю, приехала в Москву корреспонденткой». Так кто на ком стоял? И в скольких же постелях «наркоманок русской культуры» пришлось перебывать этому типу, чтобы его, такого косноязычного, признали новатором русского стиха?)

Во всяком случае, сличая это свидетельство Вознесенского с тем, что писал Кочетов о том, как его зловещая героиня знакомила Запад с разного рода малыми в пёстрых свитерах, которых она, помимо прочего, издевательски фотографировала («За это фото Порция получила весьма внушительную премию от нескольких газетно-журнальных компаний», подтверждает он в своём романе), можно утверждать совершенно определённо, что Порция Браун была списана с натуры — с натуры уже сильно потрёпанной в постелях международных литераторов Патриции Блейк.

Вторит Вознесенскому, описывая Патрицию, и еврейский автор Василий Кисиль в своём эссе «Камю и женщины: сновидческое представление». По его словам, Патриция Блейк характеризовала сама себя так:

Я родилась в 1925 году. Впервые я встретилась с Камю 16 апреля 1946 года в Нью-Йорке во время его визита в США. Тогда мне было 20 лет, и я стажировалась в издательстве «Вог». Я была миловидной светловолосой, длинноногой девушкой с голубыми глазами. Хорошо играла на пианино, читала работы Ленина и Маркса, увлекалась идеями коммунизма и любила произведения М. Пруста.

Как видим, эта характеристика, если верить Кисилю (а почему бы и нет?), Патрицией самой себя практически дословно совпадает с тем, как охарактеризовал её Вознесенский (Да-да, «сероглазая, стройная, некогда модель «Вога», девочкой бывшей подружкой Камю»).