Всеволод Кочетов и его opus magnum

Эта женщина, как мы видим, широкого полового диапазона с интернациональным уклоном (от Камю до советских поэтических «малых в пёстрых свитерах») занималась, помимо прочего, постельным инструктажём молодых прогрессивных литераторов.

«Надо писать стихи якобы про Петра I, имея в виду Сталина», как резюмировал суть этих наставлений, говоря о Кочетове, Вознесенский, в уже упомянутых косноязычных воспоминаниях. В самом же романе это описывается так:

Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой. К идиллиям она относилась скептически. Она верила в дело, только в дело. Не они сами, она, она придумала для поэтов-авангардистов так называемый исторический жанр. Ни с того ни с сего советский поэт насочиняет вдруг об Иване Грозном или о Петре, которые, укрепляя Россию, топтали судьбы отдельных людей, и напишет это так, будто бы дело-то не двухсотпятидесятилетней, не четырехсотлетней давности, а свеженькое, сегодняшнее. С помощью хитроумной подтасовки строки «исторического» стихотворения накладываются на битвы революции, на годы кровопролитной гражданской войны, на пятилетки с их трудностями, на ещё более кровопролитные и опустошительные сражения Отечественной войны, и получается, что народ — жертва. Чего, кого? Соображай сам.

Сюжеты для подобных сочинений Порция любила излагать, лежа с поэтом в постели. Это было интимно, это было между делом, по снизошедшему наитию, хотя на самом-то деле ей немало приходилось перелистывать книг в поисках и разработках сюжетов. Сами её подопечные были не слишком перегружены знаниями истории и вообще какими-либо знаниями.

Каждый такой стишок, поскольку его не просто было пробивать в советскую печать, она быстренько публиковала за границей, его передавали по зарубежному радио, поэт читал его на вечерах. Оно приобретало скандальную историю. Обожатели почти на каждом вечере вопили: «Про царей! Про царей!» Поломавшись, поэт читал «про царей». Обожатели неистовствовали.

(Положительно, по уровню сарказма Кочетов превзошёл здесь даже Лескова в его «отмщевательных» романах — начиная с исполненной изысканного сарказма фразы «Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой».)

Нетрудно заметить, что Кочетов, как человек рыцарственной откровенности, не терпел подленьких намёков в каком бы то ни виде искусства: мы видели, как за эту тихушническую подловатость он распластал Ромма с его «Обыкновенным фашизмом», который якобы «про Гитлера», а на самом деле «про нас». Вот и здесь то же самое: политическая аллюзия, если она не оправдана соображениями образности, — это своего рода кинжал подлого и, как правило, наёмного убийцы.

Очевидно, что одним из тех, кого Порция подвергала таким постельным инструктажам, был тот самый малый в пёстром свитере и с белыми глазами, в котором мало-мальски внимательный наблюдатель распознает Евтушенко.

Да-да, ещё со школьных пор я помню это наигранно-прогрессистское:

Шла кровавая стружка.
Русь ты брал в оборот.
Шла шалавая стрижка
заклопевших бород.

(Из демагогической, как и всё у Евтушенко, поэмы «В Петровском домике»)