Всевышний

Нас подхватило такси, мимо чередой потянулись дома, все время одни и те же, а подчас, когда машина останавливалась, перед нами мелькали свободные блестящие платья, фигуры и лица с длинными блестящими волосами — едва исчезнув, все это тут же возвращалось. «Мы спешим», — сказала Луиза, постучав по стеклу. От нее опять исходил тот же холодный аромат, тот же запах земли из подвальных окон; ее платье снова было блеклым, и сама она словно постарела, погрузилась в исходящее из глубин земли чувство. Мы вышли, и сразу за главными воротами я остановился, чтобы осмотреть безмолвную безграничность, не пустыню, а, напротив, беспредельную протяженность конструкций, каменных верениц. Никакой пустоты. Ни одного закоулка без мрамора, ни метра земли, который бы не был прикрыт и застроен, словно всем, кто приходил сюда, был дан один и тот же наказ: строить, строить, возводить, громоздить цоколь на цоколь, — так что в результате сложилось чудовищное переплетение построек; и при всем том это была пустыня, но пустыня, которая боялась самое себя, самое себя ненавидела и, появляясь, в отвратительной форме призрачных конструкций гнусно пыталась вывести из-под земли призванный длиться вечно город ям, подвалов и могил. Мы шли по главной аллее. По сторонам от нее цвели цветы; редкие из них успели поблекнуть или засохнуть; повсюду царил один и тот же запах: запах свеч, перелопаченной земли и застойной воды. Мне хотелось задержаться, но Луиза, теперь уже совсем близкая к цели, к которой она доселе неуклонно приближалась, множа зигзаги, по дуге бесконечного круга, могла уже лишь мчаться к ней напрямую, цель притягивала ее почти ощутимым образом, заставляла стремиться вперед, не глядя вокруг себя, не позволяла отвлекаться на мелкие изгибы дороги. Мы проходили над холмиками, перешагивали через чаши и вазы, держась позади колонн. Я почувствовал, как ее рука судорожно сжимает мою, начинало казаться, будто она тянет меня к земле, хочет перенести в мою руку и на мое тело свой пот, а ее жизнь, пробегая вдоль газона, мешкая перед расщелинами, уже ушла на три четверти в землю.

Когда мы подошли к ограде и через открытые ворота стала видна аллея с двумя огромными кипарисами, а в нескольких метрах далее две могилы, одна — в виде небольшого, кичливого дворца в скульптурном узорочье, с манерными, утонченными колоннами, слишком яркими витражами; другая — тяжелая и массивная, своего рода приземистая башня, придавленная сверху гигантской аллегорической фигурой, я не испытал ни малейшего удивления. Я знал, что уже приходил с ней сюда под схожим солнцем, уже встречал ее в том же платье, с подобранными волосами, оскорбляющую солнце своей неприкаянностью. И когда мы проходили мимо самшитов, держа путь к двум монументам, один — блистающий легким замогильным кокетством, юный, милый, почти что счастливый, как будто смерть была здесь исключительно женственной и попыталась продлить прелести, грезы и даже измены и преступления под видом смеющейся мысли и выпестовавшего их в полной веселости сердца; другой — в обнаженности мужской гордыни, беспрестанно созидаемый из глубин черной, неупокоенной пустоты, сожаление, монумент обвинения, глухое и немое злопамятство в камне; подходя к этой медленно вознесенной к дневному свету безумием и терпением паре, я знал, что Луиза, отвергая любое примирение между двумя версиями прошлого, готова с ненавистью попрать манерную, украшенную кольцами руку, любезно протянутую к ней из-под земли, и может проявить жалость разве что к темной, полной ужаса и проклинаемой стороне смерти.

Она достала ключ, отперла дверь. Спустилась по трем пролетам лестницы, я — следом за ней. Из-за темноты я спотыкался. Я ничего не видел. Еще по-настоящему не стемнело, но я ничего не различал. Даже ее, я не видел даже ее. Шел медленно, чуть вытянув вперед руку; я надеялся найти ее рядом с кенотафом, а тот — в глубине склепа. Я сделал еще несколько шагов, попытался заметить ее в этом полусвете, но передо мной — ничего; рядом со мной — ничего. Я позвал ее, прошептал ее имя и почувствовал, как оно тает у меня во рту, становится анонимным, исчезает, и я ничего не сказал. И, охваченный странным предчувствием, подумал: она убила себя, она сейчас себя убивает, это не может кончиться по-другому; и, нечто особое, я задрожал, но задрожать меня заставили не только страх или ужас, но и желание. В этот момент, подавшись назад, я увидел ее и просто окаменел. Она стояла в трех шагах от меня, утонув в стене, замерев в какой-то нише, закостеневшая, руки прижаты к телу, у ног тяжелый пакет. Ее лицо, так часто темное, было белым-бело, глаза не отрывались от меня; на этом лице ни содрогания, ни признаков жизни; и тем не менее глаза смотрели на меня, но настолько необычным, настолько леденящим образом, что я почувствовал: не они, но, за ними, кто-то меня разглядывал, кто-то, а быть может — ничто.