Всевышний

— Мы будем принимать других больных, больных особой категории. Видите ли, Анри Зорге, вопреки тому, во что вы верите, будучи членом правящей категории, не все везде идет наилучшим образом. Вы прогуливаетесь по улицам, и то, что вы видите, вас устраивает, вас поддерживает. Вы заходите в дома, и люди, которых вы встречаете, кажутся вам довольными, кажутся примерными гражданами, тружениками, тороватыми общим благом, подчас бедными, но все же очень богатыми. Но вот я, я не захожу в дома, не прогуливаюсь по улицам. Я спускаюсь под землю и встречаю там людей совсем иного рода: людей замурованных, падших в юдоль унижения и стыда и превративших этот стыд в свою гордость, тех, кто выпал за пределы официального существования и, чтобы к нему не возвращаться, предпочитает жить вне существования, без имени, без дневного света, без прав. Для них то, что вы называете надлежащим светом, это дно могилы, а ваша свобода — тюрьма. И они не подвижники, не труженики, не добряки, в них нет гражданского духа, они ничего никому не дают и не повторяют каждый миг наподобие вас: «Ах! я хотел бы вам помочь, я хотел бы вас просветить». Они требуют отнюдь не быть богатыми, а быть бедными против вас, преступниками против вас. А вы, со своим коварством, с вашим духом господства, хотите лишить их и этого. Хотите знать, почему меня заинтересовал ваш случай, почему я в конце концов провел столько времени рядом с таким довольным и словоохотливым юнцом? Из-за вашего имени? Возможно. Но прежде всего — потому, что вы настолько подчинены этому миру, что даже когда ваши мысли становятся совсем диковинными, их все равно нашептывает вам он, они его отражают, его защищают. Наставить меня на путь истинный не прочь даже ваша болезнь. Что-что, а это вы до меня донесли. Весьма впечатляюще. Оно того стоило.

Он продолжал расхаживать, его шаги убивали меня.

— Вы довольны, — сказал он, — но многие не разделяют ваше удовлетворение.

— Но это идет не от меня! Это всеобщее удовлетворение! Я нахожу его повсюду: когда дышу, когда смотрю. Оно и здесь, в этой комнате, я его чувствую, я не могу от него избавиться, оно входит во все мои поры. Даже когда что-то идет не так, я ощущаю его как ауру вокруг зла, оно меня не покидает, оно было в ваших словах, как оно есть и в моих. Если бы вы не потеряли рассудок, вы бы знали, что оно здесь и за нами тайно следит.

— Хватит, — закричал он.

— И вы говорите, что вы бедны, что вы ничего не даете? Но что же вы тогда делаете в данный момент? Я вижу вас сквозь тьму, вы идете, вы увлекаете меня за собой, я знаю о вас все; вы для меня прозрачны; я понимаю вас со всех сторон, я улавливаю вас, и вы сами себя и объясняете. Благодаря вам эта ночь светла, невероятно светла. Вы просвещаете меня, вы помогаете сделать из меня примерного гражданина, вы непрестанно наставляете меня на путь истинный. Что вы скажете на это? Разве это не чудо?

— Хватит, — закричал он.

— Да, я доволен. И это удовлетворение не мелочно и пошло, оно благородно. Я чувствую свое благородство и свою истину — и ничего не могу с этим поделать. Я всего-навсего ничтожество, никаких сомнений, никчемный молокосос. Как ни крути, я всего лишь нуль, поскольку закон — это все, и поэтому-то я и удовлетворен. И я, благодаря закону, также всё, и мое удовлетворение не знает меры, и то же самое верно для вас, даже когда вы думаете обратное — и особенно потому, что вы думаете обратное.

Я вдруг заметил, что он зажег свет. Несколько мгновений я продолжал что-то лепетать: мне хотелось говорить дальше, так было надо, или писать. Я чуть было не попросил у него лист бумаги, он показал мне знаком, что ему нужно выйти. Следом за ним я вступил в мертвую зону комнаты, пределы которой очерчивал толстый красный ковер. В коридоре дверь напротив его квартиры была приоткрыта, он толкнул ее и смело проник внутрь.

— Но, — сказал я, — ведь здесь жила та девушка?

— Посмотрите.

Он повернул выключатель и заставил меня войти внутрь. Все пребывало в полнейшем беспорядке, перегородка, разделявшая две комнаты, снесена, и теперь это было одно довольно просторное помещение.

— Когда будет разрушена общая с вашей квартирой стена, — сказал он, — мы получим самый настоящий зал.

— Так ей пришлось съехать? — робко спросил я.

Эта мысль овладела моим умом, окрашивая будущее в самые темные тона.

V