Всевышний

— Нет, я болен, я это знаю. Меня изматывают мои идеи: дело в том, что я ни о чем не думаю и тем не менее не могу избавиться от того, что думаю.

— У вас такое ощущение? Вы действительно считаете себя больным?

— Да, я болен. Мои идеи пропахли болезнью.

Мы продолжали рассматривать друг друга. Он подошел и сел рядом со мной на диван.

— Какие именно идеи? Что вас мучит?

— Личные истории.

— У вас неприятности? Быть может, я могу вам помочь, вы должны мне довериться.

— Спасибо… Но почему вам?

— Не знаю. Я слушаю вас с интересом. По сути, я вами весьма впечатлен.

— Вы льстите, чтобы вызвать меня на откровенность. Хотя… почему бы и нет? Я покинул семью совсем юным. Мой отец скоропостижно скончался, когда я пошел в седьмой класс. Вскоре мать снова вышла замуж. Заметьте, что она должна была растить двух малолетних детей. При ее молодости — она долгое время оставалась поразительно молодой на вид — второй брак был неминуем. Она вышла замуж за сослуживца моего отца, весьма примечательного, весьма значительного человека.

— Почему вы покинули семью?

— Почему? Я сбежал. Да, в один прекрасный день я исчез, из удальства, чтобы удивить свою сестру. Вы ее знаете. Я был к ней очень привязан: это жуткая девица, которая делает то, что взбредет ей в голову, пылкая, самовольная. Очень, очень странная. Впрочем, нет, не странная, просто она — фигура из былых времен. Кстати, вы же мне как-то сказали, что хотели бы скомпрометировать моего отчима?

— Почему вы вдруг засмеялись?

— Просто так; как бы там ни было, вот моя история. Что вы думаете о моей сестре?

— Ваша сестра… Она, кажется, вам очень предана.

— Да, она меня презирает; она злобна и полна ненависти. В детстве она пряталась в стенных шкафах или даже в баке с мусором и оставалась там часами, она хотела плохо пахнуть и походить на замарашку, это был ее идеал. Потом она выросла, но идеал остался прежним.

— Ну и поведение! но вы не преувеличиваете? Почему она так себя ведет?

— Чтобы расстроить мать, я думаю, чтобы ее наказать. Или же из стыдливости, из тяги к чистоте. И к тому же это стало частью истории.

— Истории?

— Посмотрите на этот шрам. Однажды она швырнула мне в голову кусок кирпича. Почему? Потому что так было нужно, я должен был носить эту метку. Она всегда любила лгать. С самых ранних лет повсюду шныряла, выслеживала. Вы ее видели, она маленькая, смуглая, она некрасива. Каждый раз, когда моя мать думала, что она одна или с кем-то наедине, в уголке или под столом скрывалась эта чернавка, тоже была там и за ней шпионила. И ее никак нельзя было наказать. Она гонялась за наказаниями, желала их превыше всего.

— Это она подтолкнула вас уйти?

— Она меня не подталкивала. Она меня презирает, но выше меня ничего не видит. Я ушел, чтобы дать ей понять, что способен на что-то из ряда вон выходящее. Впрочем, инициатива, может статься, исходила от моих родителей, они хотели вывести меня из-под ее дурного влияния. Короче, часть своей юности я прожил за городом. Все это не так уж важно.

— Но разве вы не провели сейчас какое-то время с семьей? Вы же теперь помирились?

— Да, помирились: я избавился от всех этих историй.

Он рассматривал меня с мрачным видом. Уже темнело.

— Моя история кажется вам банальной? Вы попали в точку: это воплощение банальности. Послушайте, — внезапно подхватил я, — многие ситуации повторяются, тут не может быть никаких сомнений. Они воспроизводятся: вчера, сегодня, некогда. Они возвращаются, они приходят из глубины веков: это произошло один раз, десять раз — и, хотя детали меняются, это все то же событие. Очень странно, вы не находите?

— Почему вы дрожите? Что это значит?

— Это значит… Теперь вы слушаете меня с куда бóльшим вниманием! Вы настороже. Вы знаете мою семью?

— Естественно; имя вашего отчима красуется во всех газетах.

— Сознаете ли вы, что речь идет о совершенно превосходном, первоклассном человеке? Он непрестанно трудится, он все направляет, он повсюду: с виду кажется, что он не один, что его много и даже больше — и при всем этом никаких претензий, он почти безличен. Моя сестра его не выносит.

— А вы?

— Я нет.

— Совсем никакой неприязни? Он, как-никак, занял место вашего отца.

— Да, моего отца. Знаете, я не слишком хорошо его знал, я его почти не помню. Это был кто-то наподобие вас, высокий, сильный, но более суровый, скорее величественный — понимаете?

— Понимаю. Вы все же говорите о нем с почтением. По сути, вы гордитесь своей семьей.

— Вовсе нет, — живо откликнулся я. — Для меня это картонные персонажи, мне не удается думать о них. У меня такое впечатление, что они еще не знают в точности, кто они такие: они ждут. И я тоже жду вместе с ними.

— Чего они могут ждать?