Всевышний

— Нужно, чтобы вы поняли, — сказал я ему, собрав воедино всю свою эфемерную симпатию. — Я для вас — ловушка. Мне не стоит вам все рассказывать; чем честнее я буду, тем сильнее вас обману, заманю своей искренностью.

Он рассмеялся. Его смех показался мне наглым и угрюмым.

— Не забивайте мною себе голову, — сказал он. — Как вы додумались до подобных идей?

— Я не додумывался. Я думаю то же, что и все остальные. Вы не замечаете этого, наверное, потому, что вы — враг всех на свете, потому, что уже стали реформатором, интриганом. Поймите, я не могу в вас ошибаться. — Я дал ему подойти поближе. — Даже если бы там были не вы, — сказал я, беря его за куртку, — то все равно… ну да, это могли быть только вы.

— Почему вы засмеялись? — спросил он, злобно в меня вперяясь. Потом резким движением схватил меня за запястья. — Покончим с этим. Вы отлично знаете, что я не тот и не этот, а ваш врач. Я вас лечу. Вы должны мне доверять.

Я попытался высвободиться, он не отпускал меня.

— Почему вы притворяетесь, что принимаете меня за другого? — завопил он. — Почему говорите о реформах, об интригах?

Я чувствовал, как он дрожит, дрожал и я сам.

— Осторожнее, — прокричал я, — ни шагу дальше.

Он явно хотел на меня броситься. Наконец все же отступил к двери. Он собирается позвать, подумал я, сейчас он…

— Какое мне, по-вашему, дело до того, врач вы или нет? Врач вы, не врач. Знаю я все это. И это здание вполне может быть клиникой. Что это меняет? Глупость — и только.

— Хорошо, — сказал он. — Заключим мир.

— Просто невероятно, как вы цепляетесь за свою личность. Пытаетесь прилепиться к своим жестам, своим словам. Вы бросаете мне в лицо невесть что, лишь бы добиться признания. Опираетесь на эту стену словно для того, чтобы оставить на ней след. А ваша профессия? Вам нестерпимо, что вас отвергли, что вы в ней только наполовину, вы хотели бы слиться с ней полностью, в единое целое, не оставляя пустоты, не занимать место кого-то другого. Вы этого не чувствуете? Все это на грани безумия. Вот почему я сразу почувствовал отторжение, своего рода мурашки по коже. Послушайте, отнюдь не желая вам вреда, я бы хотел вас просветить. Действительно, эта потребность, чтобы вас не приняли за другого, этот яростный инстинкт, ибо вы внезапно впадаете в ярость, это страстное желание, чтобы вас ни с кем не спутали, — вы не догадываетесь, что это вас выдает? Да будь у вас другая голова, будь ваша голова всего лишь маской, вас узнал бы кто угодно, хоть вы и не желаете быть кем угодно, отчаянно цепляетесь за себя, чтобы выделиться, чтобы быть кем-то наособицу, отклонением от нормы, исключением без правила, исключением, не ведающим и попирающим правила. Все ваши поступки пронизаны интригой: даже если бы здесь, в данный момент, громоздились кипы доказательств вашей незаконной деятельности, я узнал бы в тысячу раз больше, просто взглянув на вас. О, с нашей первой встречи я вас изучил, я не перестаю к вам присматриваться: ваша манера быть, ходить, держаться — все это работает в вас против закона, это отчаянное усилие, направленное к интриге, к заговору; усилие и даже не усилие, ибо — внезапно вы обнаруживаете это сами — никакая интрига невозможна, все уже провалилось, вы — невесть кто, какой-то врач, и вы принимаетесь кричать: «Я ваш врач, не надо принимать меня за другого», — так что ваши протесты в тот же миг опять вас выдают, и тут как тут снова интрига, надежда на интригу, и все начинается заново.

Меня охватил страх, я зашел слишком далеко: он так незыблемо замер в центре комнаты, ему, казалось, было до меня так мало дела, что во мне зародилось предчувствие: он собирается меня убить. И когда он посмотрел мне прямо в лицо, я впал в оцепенение.

— Заключим мир, — повторил он.

— Почему… почему вы вынудили меня все это высказать? Я не хочу вас ранить. Напротив, иногда я испытываю потребность вам помочь. Вас просветить, честно объясниться с вами: с другими это бесполезно, но с вами, мне кажется, это может принести мне облегчение. Во мне избыток света, и он меня изводит, поскольку я не встретил настоящего неведения, чтобы его рассеять.

Мы пристально смотрели друг на друга.

— Как вы к этому пришли? — сказал я. — Это было заманчиво? Опьяняло? Если вам просто не поручили за мной шпионить. — Я все еще всматривался в него. — Не секрет, что в осведомителях нет недостатка. Лучшие граждане должны чувствовать себя под подозрением. Долг велит их беспокоить: их тревожишь — и в то же время за ними надзираешь.

— Ну и если я осведомитель?

— К несчастью, вы не из их числа. Итак, что вы имеете в виду? Вы хотите бросить вызов государству, вам бы хотелось… его поколебать?

— Это вас пугает? Ведь это же преступление, да?

— Нет, не преступление, а лицемерие. Это бесполезно, это невозможно, это даже глупо.

— Глупо? Неплохо сказано!

— Вы не принимаете мои слова всерьез. На ваш взгляд, я болен, и то, что я говорю, интересует вас лишь как связанный с болезнью симптом. Не так ли?

— Быть может. Но у вас, у вас самого другое мнение?