Вся история Фролова, советского вампира

Поэт привык к тому, что часто его появление было обременительно для других людей. По этой причине, когда кто-то уходил, не дождавшись его, он не обижался, считая заранее себя виноватым во всём. Может, он медленно шёл, может, он задержался на улице, стоял, курил? Его не дождались, ну бывает. Но зачем бить, что он такого сделал? Потом он вспомнил, как Иевлева хотела ему передать ключ, а ей не позволили. Он приложил снег к голове. Трое отчуждённо молчавших мужчин. Так ведь её арестовали. Это же КГБ. Как же он сразу не догадался. Твою мать. Надо позвонить. А кому? Надо позвонить журналисту. Но у него нет телефона. Тогда – художникам. У них тоже нет телефона. Можно позвонить сёстрам Фирсовым. У них есть телефон, но они ничего делать не будут. У них папа сам – майор КГБ. Поэт был уже в ЛТП, когда Иевлева стала встречаться с Гущиным, и ничего про Гущина он не знал. Но позвонить Гущину он всё равно бы не смог. Гущин был в командировке.

Ладно. Надо пока разменять гривеник, чтобы дали двушку. Две и три копейки. И пятак. А лучше всего просто пять двушек. Напротив на углу овощной магазин. Он пошёл туда, но продавщица сказала, чтобы он валил отсюда, алкаш поганый. Он просил только разменять гривеник, говорил, что ему очень нужно позвонить. Очередь стала возмущаться, и пришлось уйти. Тут он вдруг с неожиданной ясностью вспомнил телефон их общего знакомого преподавателя английского языка. Но где взять две копейки? Магазин на его глазах закрыли.

Осталось последнее средство. Одна попытка. Можно вместо двухкопеечной монеты просто бросить десятикопеечную. Он зашёл в телефонную будку, бросил монетку, набрал номер, и почти сразу на той стороне провода сняли трубку.

– Алло, слушаю вас.

Поэт так растерялся от этой неожиданности, что сначала стал сбивчиво представляться. Потом вдруг понял, что нет возможности этому человеку что-то объяснять. Что он просто звонил туда, куда мог. Поэтому он сказал первое, что пришло в голову:

– Я хочу, чтобы вы сообщили в милицию и общим знакомым: Иевлеву Тамару Борисовну похитили неизвестные люди. Я не могу позвонить в милицию, потому что мне не поверят. Я хронический алкоголик, вы же знаете. Но вам поверят. Скажите, что звонил очевидец, подумайте, кому можно позвонить, кто может помочь. Может, ректору университета? Сделайте же что-нибудь, чёрт возьми. Поймите. Это серьёзно.

Он услышал в трубке гудки и понял, что сам больше сделать ничего не может. Никуда этот преподаватель звонить не будет.

Нет, он может… он пойдёт к художникам, к журналисту, он весь город поднимет на ноги. Он пошёл по Пушкинской в сторону Ворошиловского. Голова почти перестала болеть. Но ноги плохо слушались, он очень устал. И как-то он вдруг понял, что хромает на правую ногу. Это его удивило. Никакой боли в ноге он не чувствовал. Но она почему-то немела и плохо слушалась. И так же немела правая рука. Странное ощущение. Нога немела всё больше, и он почувствовал, что сейчас упадёт. Что за хрень, никогда такого не было. И когда налетал ветерок, левая щека его чувствовала холод, а правая – нет. Он дошёл до скверика на Кировском. Свернул с Пушкинской, сел на лавочку. Решил немного отдохнуть. Тут вдруг стало темнеть в глазах. Может, у него сотрясение мозга от удара об стену? Ну да, подумал поэт как-то равнодушно, раз есть мозг, может быть сотрясение. От мыслей про сотрясение мозга его отвлекло то, как выглядят падающие снежинки, когда свет фонарей меркнет в глазах. Когда в глазах темнело, снежинки меняли цвет и становились фиолетовыми, это было так необыкновенно, фантастически красиво. Поэт витиевато выматерился и стал искать по карманам, нет ли сигареты. Потом он вспомнил, что сегодня освободился и сигарет нет. Потом стал думать, что мог за одиннадцать копеек купить сигареты «Прима». Но в овощном магазине сигареты не продавали. К тому же могли дать сдачи одну и три копейки. И он бы тогда не мог позвонить. Потом он стал придумывать стихи про фиолетовые снежинки.