Вся моя надежда

В вагончике было тихо. Кирилл откинулся головой к окну, готовый снести от Пастухова самое горькое, даже оплеуху.

По стылым глазам Пастухова было трудно понять, о чем он думает. Но то, как глухо он заговорил, как резко подчеркивал каждое слово, яснее ясного показывало, какая тяжесть навалилась на него.

— Ты врешь, — сказал он Кириллу, — бессовестно врешь. Не работа тебя доконала, не работа. Я наперед знал, что так и будет. Я видел, как ты ночью убегал. И видел, каким вернулся. Это она, стерва…

— Перестань! — закричал Кирилл. — О ней — перестань! — Пальцы его рук до хрусткости сжались в кулаки, он затряс ими перед собой и, не зная, что делать, опустил, и они повисли безвольно вдоль тела.

Пастухов как-то сразу осунулся, пересиливая перехватившую горло сухость, проговорил:

— Ладно, давай на трассу. Увидишь Гуряева, бумагу подашь…

— Ни на какую трассу я больше не пойду.

— Так не гоже, учитель, надежа наша…

Пастухов, тяжело ступая, низко сутулясь и клоня голову, покидал вагончик.

16

Синоптики явно совершенствуются. Скоро над ними перестанут смеяться. Наобещали зной — получай зной. Тоннами. Жар рушится на землю, выжимает из земли влагу. До капли. Густым маревом подпирает пустое небо. Пот режет глаза. Трудно смотреть. И — дышать. Жирная черная гарь мнет, обволакивает трассу. Оседлав трубу, ползет машина, льет расплавленный битум, наматывает тугие жгуты бризола. Битум плавится тут же. В хвосте колонны тащится огромный черный котел. Экзотика в чистом виде: вулкан Этна на колесах. Дым валит густой, низкий, бьет по глазам, дерет глотку. Лязг гусениц, моторов, скрежет шкворней и тросов. От шума трещит, лопается голова. Березовая чурка с Кириллова плеча летит под трубу, а с черного рулона бризола на диске уже отматываются последние метры. Поспевать нет сил. Бросок к прицепу, рулон — на плечо, бросок к машине — диск в работе. У котла весь черный стоит Пастухов. Брызжет паутиной смола, обматывает голову синтетикой. Ревет машина, кутает трубу в теплую шубу. Застынет, стеклом обернется. На любую глубину опускай. Ничто не страшно: ни вода, ни холод. Жжет солнце и липнет к раскаленной трубе расплавленная масса. Лови мгновенье. Торопись! Жарься, глотай черную гарь. То-ро-пись!

Веки у Пастухова сковывает паутина. Отодрать некогда. Остановишь мотор — все встанет, вся чадящая кавалькада. Черт с ней, с паутиной. «Учитель бы не свалился, — думает Пастухов, но тут же сам себе с досадой говорит: — Ничего, последний денек, потрудись, запомни…»

— Ветерка бы немного, — глотает воздух Кирилл.

Пастухов не смотрит ему в лицо, но кричит Калачеву на битумную:

— Сбавь пламя!

— Не могу, — машет руками Калачев, — выход забьет, — и тут же дает знак работающей с ним в паре Луизке: прибавить оборотов в моторе. Ртуть на градуснике ползет вверх. Из гофрированной трубы черными сгустками отплевывается, шипит, как гадюка, смола.

«Только бы не свалиться, — думает Кирилл, — зачем меня понесло сюда? Может, подойти, поговорить с ней? Как уставилась? Понятно. Иного не заслуживаю».

— Эй! Тащи рулон! — зло кричит ему Пастухов. Машина работает вхолостую. Хлещет по трубе в безмолвной ярости битум, и нечем его обмотать, прижать к металлу. Сбивчивой, нескладной дробью пляшет на трубе мотор.

Гуряев, бывший неподалеку, весь черный, измазанный гарью, налетел на Кирилла:

— Чего стоишь, разиня! — рванул с плеча рулон, побежал, насадил на штырь диска. Машина заурчала, зашамкала, будто обрадовалась возможности перемолоть еще один черный жирный кусок бризола.

От неожиданности, с какой Степан налетел на него и рванул с плеча рулон, Кирилл не удержался, упал. Встал сначала на колени, как старик, потом уже поднялся, потащился к прицепу.

— Работничек… — процедил сквозь зубы Степан.

Ноги у Кирилла пьяно заплетались. Пот валил градом. Остановился. Какая-то необъяснимая сила повернула его к битумной. Не обращая ни на кого внимания и никого не стыдясь, помутневшими глазами уставился на Луизку, мотая головой, тоскливо, бездумно твердил:

— Дура ты, дура, дура…

В лязге и грохоте железа она не расслышала его слов. Но по выражению лица поняла, что ему очень плохо. Она не стала думать, отчего ему плохо, но почувствовала, что нет в душе к нему зла. И обрадовавшись этому, безотчетно метнулась к мотору, сбросила в форсунке пламя. Тут же, буквально через секунду, на площадке оказался Степан и чужим, разъяренным голосом закричал:

— А ну, включи!

Луизка не тронулась с места. Тогда он сам дернул рычаг, битум расплавленной массой начал выплескиваться в котел, у которого сразу же закрутился диск с насаженным шпулем бризола.

— Или работать, черт возьми, или в глазелки играть…

Она нашла в себе силы улыбнуться:

— Брому надо пить, начальник. Успокаивает нервы.

Степана всего передернуло. Спрыгнул с установки, подозвал к себе Кирилла.

— Давай-ка, дружок, на станцию за трубами. Все равно от тебя тут никакого толку. Наряд оформишь, с собой несколько прихватишь. — И, протянув ему пачку квитанций, провел ребром ладони по горлу: труба вот так нужна.