Вся ваша ненависть

Ее слова как пощечина. Наотмашь. Она права.

Кения берет свои пакеты.

– Я это к чему, Старр. Будь у меня возможность изменить хотя бы то, что происходит у меня дома с предками, я бы и это сделала. А ты можешь изменить жизнь всего района, но молчишь. Как трусиха.

Она уходит. А за ней и Тим с мистером Льюисом. Тим напоследок поворачивается ко мне и поднимает кулак за «Власть чернокожих». Вот только я не заслужила его поддержки.

Я иду к папе в кабинет. Сэвен стоит у двери, а папа сидит на столе. Рядом с ним Секани – он кивает в ответ на все, что говорит ему папа, но выглядит грустным. Я вспоминаю, как родители беседовали о копах со мной, когда мне было двенадцать. Видимо, папа решил не ждать, пока Секани повзрослеет.

Тут он замечает меня.

– Сэв, иди на кассу. И возьми с собой Секани. Ему пора учиться.

– Ну бли-и-ин, – стонет Секани, и я его прекрасно понимаю. Чем больше знаешь о магазине, тем вероятнее, что тебе в нем придется работать.

Папа хлопает по освободившемуся уголку стола, и я на него запрыгиваю. В кабинете хватает места только для стола и шкафа с бумагами. Стены увешаны фотографиями в рамках: вот свадебное фото родителей перед зданием суда[77], где у мамы большой круглый живот (со мной внутри); рядом на фотках мы с братьями, совсем еще маленькие. Одна из них сделана лет семь назад, когда родители повели нас в торговый центр за семейным портретом. И Сэвен, и Секани одеты в баскетбольные майки, широкие джинсы и тимберленды. Жесть как безвкусно.

– Ты в порядке? – спрашивает папа.

– А ты?

– Буду, – отвечает он. – Просто злюсь, что вы с братьями это видели.

– Все из-за меня…

– Нет, малышка. Это началось задолго до того, как копы узнали о тебе.

– Все равно, когда узнали, легче не стало. – Я смотрю на свои джорданы и болтаю ногами взад-вперед. – Кения назвала меня трусихой, потому что я молчу.

– Она не хотела. Ей сейчас тяжело, вот и все. Кинг каждую ночь лупит Аишу, как боксерскую грушу.

– Но она права. – У меня срывается голос; я вот-вот расплачусь. – Я трусиха. И теперь, после того, что они с тобой сделали, я вообще ни черта не хочу говорить.

– Эй. – Папа приподнимает мою голову за подбородок, вынуждая на него посмотреть. – Не загоняй себя в ловушку. Этого они и добиваются. Не хочешь говорить – не говори, решение твое. Главное – не позволяй никому себя запугивать. Я ведь объяснял тебе, кого надо бояться?

– Никого, только Бога. И тебя с мамой. Особенно когда мама рвет и мечет.

Папа тихо смеется.

– Да. На этом список исчерпан. Тебе некого и нечего бояться. Видишь это? – Он закатывает рукав, обнажая татуировку с моим детским портретом у себя на предплечье. – Что там внизу написано?

– «То, ради чего стоит жить, то, ради чего стоит умереть», – говорю я, не глядя. Я вижу эту надпись всю свою жизнь.

– Вот именно. Вы с братьями – это то, ради чего я живу и готов умереть, и я сделаю все, чтобы вас защитить. – Он целует меня в лоб. – Малышка, если ты хочешь говорить, – говори. А я тебя прикрою.

Двенадцать

Когда он проезжает мимо, я пытаюсь заманить Кира в дом.

Я долго стою и наблюдаю, как он медленно ползет по улице, и только в последний миг до меня доходит, что об этом нужно кого-нибудь предупредить.

– Пап!

Папа отвлекается от сорняков, разросшихся возле болгарского перца.

– Они что, серьезно?

Танк похож на те, которые показывают по новостям в репортажах о войне на Ближнем Востоке. Величиной он с два внедорожника; голубые и белые прожекторы на корпусе освещают улицу почти как дневной свет. Из танка высовывается полицейский в бронежилете и шлеме и выставляет перед собой винтовку.

– Любой, кто нарушит условия комендантского часа, будет незамедлительно арестован, – объявляет оглушающий голос из бронированной машины.

Папа возвращается к сорнякам.

– Бред собачий.

Кир семенит за куском колбасы, которым я размахиваю у него перед мордой, и послушно следует к своему месту на кухне. Потом сидит там, довольно чавкая колбасой и кормом в миске. Когда папа дома, он ведет себя спокойно. Да и мы все, честно говоря, тоже. Если папа дома, значит, мама сможет поспать, Секани перестанет все время дергаться, а Сэвен не будет строить из себя главного. Да и мне, когда он с нами, спится намного лучше.

Папа заходит на кухню и сбивает с рук засохшую грязь.

– Розы умирают. Кир, ты, случаем, на мои розы не писаешь?

Кир сразу оживляется и поднимает голову, но, встретившись взглядом с папой, ее опускает.

– Смотри, чтобы я тебя за этим не поймал. А то кое у кого будут неприятности.

Кир отворачивается.

Я отрываю бумажное полотенце и беру кусок пиццы из коробки на столешнице. За сегодня это уже четвертый. Мама купила две большие пиццы в «Сэлс» по ту сторону шоссе. «Сэлс» держат итальянцы, так что пицца тонкая, хрусткая (есть такое слово?) и вкусная.

– Домашку сделала? – спрашивает папа.

– Ага, – вру я.

Он моет руки в раковине на кухне.

– Контрольные на этой неделе есть?

– Тригонометрия в пятницу.

– Подготовилась?

– Ага. – И снова вранье.