Вся жизнь плюс еще два часа

— …Институт разбрасывается, и замдир по науке тоже. Развели тридцать лабораторий. У Форда один мотор делают пятьсот человек. А у вас в одной лаборатории пять проблем. А вы призваны загружать заводы. — Она несется во весь опор. — А Робик увлекается — это «А». Робик очень добросовестен — это «Б». Он сам говорит; «Каждый пункт можно выполнить десятью опытами, а я могу тысячью». Наше последнее увлечение ты знаешь? Катализ. На грани наук и загадочно. Мы влюблены в катализ. Может быть, это хорошо? Я не знаю. Робик талантливый, так все говорят. Это налагает на меня обязательства…

— Ну, а…

Белла сразу понимает, о ком я хочу спросить.

— Все! Кончено! — кричит она. — Они мне надоели. Подонки! Ненавижу! Все врут, все представляются, шмотки, коньяк, бесконечные встречи там, и там, и там, и никогда нельзя понять где. И потом, что это, скажи? Дружба? Товарищество? Компания? Общество? Не знаешь? И я не знаю. У каждого из них есть профессия, работа, должность. Свое честолюбие. Все растущие, если хочешь знать. Неплохие ребята каждый в отдельности, но все вместе это лишено смысла. Они сами разбредутся скоро. Вот увидишь. И у меня своя судьба.

— А реставрация икон?

— Кончено! Я не встречаюсь с ним. Зачем? Он мне не нужен, и я ему не нужна. Я не вижу его больше и живу, видишь, живу прекрасно, по-моему, гораздо лучше, чем раньше. А Роберту я нужна. И точка. Кончено! Если хочешь знать, то ничего не было.

Белла закуривает, кося на меня ореховым глазом.

— А почему ты не хочешь родить ребенка?

— Рожу. Это не фокус. Рожу.

Белла тяжело вздыхает.

— Но он был изумительно интересный человек. Я ничего похожего больше не встречала. Теперь я имею право это сказать, раз я его не вижу. Я не хочу, вернее, не должна изменять Робику. Тогда надо уходить. А тот и не зовет. Он сам не знает, чего хочет. То есть он знает. Но я не хочу. Не могу. Вот такой текст.

Я так и думала, что дело плохо. И не поверила ни натертым полам, ни всей этой муре насчет катализа, которую она мне преподнесла.

— Он сложный, может быть, не совсем понятный. Конечно, неврастеник. У него было трудное детство. Без отца. Он навсегда обиженный и от этого гордый. Трудный характер. Нервы это, или распущенность такая, или обстоятельства, я так и не знаю. Тебе этого не понять.

— Где уж мне! — говорю я грустно.

— Ты считаешь, что нет нервов и нет обстоятельств. Но ты глубоко ошибаешься.

— Ничего не изменилось, — говорю я.

— Ты видишь, я сижу дома, хожу только на рынок, никого не вижу, не встречаю, не говорю по телефону. Телефон молчит. Значит, изменилось.

— Ну что изменилось?

— Ах, отстань. Он уехал на Север, вот что. Чтобы все было честно. Это уже поступок. И я не вижу его больше, не слышу его голоса. Никогда не думала, что голос может так много значить. Голос и слова. Пусть сидит на своем Севере, там икон хватит реставрировать на всю жизнь. И я бы туда поехала.

— Что бы ты там делала?

— Люди везде нужны. В нашей необъятной стране…

— Что бы ты там делала?

— Не все ли равно! А что я здесь делаю? Была бы, где он, и все делала, что надо. Белье стирала, щи варила. Печь топила. Дрова запасала. Грибы собирала бы и сушила. На зиму.

В этом не больше правды, чем в рассуждениях об институте и в натертых полах. А все, что я ей скажу, для нее скучные, прописные истины. Она хочет попробовать свои варианты. Попробует, и к чему же она тогда придет, к какой опустошенности, к какому неверию и цинизму, как она будет несчастна, тогда уже по-настоящему!

И я, не сдержавшись, кричу:

— Дура ты, дура!

— Жалеешь Роберта.

— Тебя!

Она начинает плакать. Я пытаюсь ее утешать.

— Ну, не плачь. Ну, о чем ты? Ведь все хорошо. Ну, чего тебе?

— Не знаю, — отвечает она и продолжает плакать.

Приходит Роберт, оживленный, как всегда энергичный. Вот человек, который мчится на предельной скорости.

Сейчас у него нет того выражения лица, с каким он проносится последнее время по институту: «А пропадите вы все пропадом!»

Наш странный замдир, таких больше нет. Сейчас он ласковый, размякший.

— Как хорошо, девчонки, что вы обе дома! Как хорошо дома! Я вас люблю. Давайте выпьем, устал, как собака. Еще придется ночью работать. Эх, жизнь наша! Ну как ты сегодня, малышка?

— Неважно, — отвечает Белла.

— Надо лечиться, — говорит Роберт, — покажись врачам. Где опять болит?

— Сегодня болит под ложечкой.

— Где это под ложечкой? — спрашивает Роберт, улыбаясь, но спохватывается: улыбаться нельзя. — К врачу! Завтра же к врачу, киса! Я не хочу тебя потерять.

Все-таки удержаться от иронии ему трудно.

— Врачи! — восклицает Белла. — Какая чушь!

— Ты не веришь в медицину?

— Что они понимают, врачи? Здешние, я имею в виду, из районной поликлиники. А бюллетень мне не нужен.

«Неужели она преследует какие-то дальние цели?» — приходит мне в голову, но не хочется так думать.

— Идея! — восклицает Роберт. — Санаторий! Я думаю, санаторий — это то, что нам надо.

Он ничего не думает по этому поводу и не хочет думать, но он должен с ней считаться, она его жена. Он думает так: пусть поедет, проветрится, потанцует, позагорает. Пусть ей будет весело, а у него куча работы, ему и так весело.