Вся жизнь плюс еще два часа

Перед нами молодая женщина с яркими ореховыми глазами на очень белом лице и темными, как будто ржавыми волосами. Сейчас, когда она врет и возбуждена, она еще красивее, чем обычно. Роберт любуется ею. Она продолжает валять дурака, изображать болезнь, которую даже не потрудилась выдумать как-нибудь поскладнее.

— А есть такие санатории? — спрашивает она слабым голосом человека, далекого от всех дел на этой грубой земле.

— Найдем тебе, крошка, все, что пожелаешь. А сейчас ужин на скорую руку.

Я откладываю свой разговор.

За ужином переходим от пункта первого — болезни, — оставшегося нерешенным, к пункту второму — трудоустройству, — который также не будет решен.

— Я хочу идти работать, вы можете это понять! — Белла говорит это так, как будто мы ее не пускаем.

— Ласонька, иди! — улыбается Роберт. — Я не против.

— К вам в институт я не пойду.

— Не надо, — с готовностью отзывается Роберт. — Мудро.

— Тогда куда?

— Маша, посоветуй. — Роберт встает, он почти не ел, выпил рюмку коньяку, стакан чаю и пошел к себе.

Немного погодя он зовет меня.

— Понимаешь, — говорит он усталым голосом, — конечно, ей скучно, бедняге. И работы для нее интересной нет. Мне что? Мне знаешь, как говорил Чернышевский, — мне бы в какой-нибудь Саратов и на сто рублей серебром книг, и никакого университета не надо. А ей… надо. — Он горько усмехается.

— Не люблю Чернышевского, — замечает Белла, подходя к нам. Взгляд у нее несчастный и подозрительный.

Полки в кабинете перекосило от непомерного количества книг, которые туда напиханы. Книги по специальности.

— Я зулус, — вздыхает Роберт, — на художественную литературу меня не хватает. Беллочка читает.

Серая канцелярская лампа на его столе имеет такой вид, как будто ей свернули шею. Это удобная для работы лампа, но в ее серебряно-серой самолетной окраске и в ее форме что-то беспощадное, от нашего века, признающего только одно — работу.

— Робик, — говорю я, понимая, что ему не до меня и моих дел. — Разведка донесла: Тереж орудует в Комитете против меня, я, дескать, запорола перспективную тему и самовольно взялась за другое.

— Ну да, он недавно ездил в Москву, я ему командировку подписывал, рассеянно говорит Роберт. — Почему-то я еще должен все командировки подписывать.

Мукой стало с ним разговаривать.

— Как ты все-таки считаешь: надо мне что-то делать или плевать?

— Для тебя будет в миллион раз лучше наплевать. Включаться в такие штуки обходится много дороже. Разве ты этого не знаешь?

Я это знала, несмотря на свой малый опыт. Интриги можно только презирать, участвовать в них — ни в коем случае.

И все-таки Роберт чересчур спокоен, чересчур рассудителен и ограничивается общими советами. Я рассчитывала, что он предложит свою помощь. Он не делает этого. Ведь он мог помочь, поддержать меня, нажать в Комитете, не знаю, что еще, ему виднее.

— Мудрость и спокойствие, — говорит Роберт, — не поддаваться. Я знаю не только людей, но целые институты, которые лихорадит от склок. Мы с тобой современные деятели, дорогая, хотим работать, а склочничать не хотим.

Он сочувственно смотрит на меня энергичными блестящими глазами и призывает быть на высоте, но я понимаю, что он хочет только, чтобы я ушла, оставила его одного. Вон на столе под беспощадным светом лампы ворохи, исписанных листов его книги, с которых он не снимает руки, и часы — они показывают катастрофу, лихорадку, сумасшедший дом.

«Уйдите, замолкните, исчезните!» — молит душа в худом теле друга моего Роберта, одетого к тому же заботами жены в черную куртку с красными полосами, на серебряных пуговицах с гербами. И куртка эта велика ему, длинна, широка в плечах, кажется, одно неосторожное движение — и он из нее выпадет.

— Пока, старик, — говорю.

— Будь здорова, старушка.

Черно-красная рука поднимается в приветственном жесте и, как магнит, опускается на листы.

«Он зашивается», — думаю я, стараясь быть справедливой, и вдруг понимаю, что он всегда будет зашиваться.

Белла идет меня провожать. Берет мой чемоданчик, в котором я таскаю свою канцелярию. Когда мы выходим из квартиры, она закрывает дверь с таким лицом, как будто закрывает ее навсегда. А я считаю проценты. Сколько надо положить на кривляние, сколько на желание что-то доказать мне и всем, сколько на стиль, на моду, на плохой характер? Тогда сколько процентов остается на треугольного гипнотизера? Процентов десять, не больше, на этого странного паренька с его странной профессией и невыясненной ролью в ее жизни. Но общая ситуация от этого не становится лучше. Какая здесь нужна мудрость, что сделать, что сказать.

А она идет по улице с чемоданчиком и представляет себе, что уезжает, и наш постылый городишко сразу превращается в далекое воспоминание. А она женщина, которая бросила все и едет куда-то на Север, к любимому человеку, чтобы разделить с ним трудности его необыкновенной жизни. Там-то уж она будет работать, и, кроме того, будет собирать и сушить грибы, только одни белые, и одеваться будет в мех нерпы.

Недалеко от моего дома Белла вдруг обнимает меня, и целует, и начинает отворачивать лицо.