Вся жизнь плюс еще два часа

Не время сейчас все это выкладывать. И все же я не своим голосом, стоя, невежливо, нервно перечисляю свои требования.

Мне кажется, что Дир втягивает в плечи маленькую лаковую причесанную голову и поеживается.

Тишина. Только беснуются золотые пылинки в воздухе. И главинж не находится, как пошутить.

— Сергей Сергеевич, нам срочно нужен хроматограф. Три с половиной тысячи, — настаиваю я.

— Четыре. По-старому — сорок.

— Разве это много для нашего богатого института? — спрашиваю я льстиво.

Скрытая в моем вопросе ирония до директора не доходит. Он счастливый человек, на иронию и юмор своих подчиненных он плюет.

— Хорошо, я подумаю, — отвечает он. Это почти означает — да.

Вбегает Роберт. Окидывает присутствующих смеющимся взглядом, в котором сквозит легкое отчуждение, — заседаете, все обсуждаете, все решаете. На посту замдира ему полагалось стать человеком-жертвой, но он им не стал. Не стал ничем из того, чем он мог стать.

— Сейчас освобожусь, — заявляет он и скрывается. Взгляд, который директор послал ему вслед, ласковым не назовешь.

В приемной оживленная Зинаида машет мне рукой. Она торжественна, как всегда, когда что-нибудь происходит.

— Как дела? — спрашиваю я механически.

— Выхожу на внедрение.

— Поздравляю.

А ей что? Она всегда выходит на внедрение.

— Плюс ко всему эта комиссия, — жалуется она мне.

В приемную входит Веткин.

— Меня звали? Зачем звали, ума не приложу. Зачем я понадобился в это святое время, конец рабочего дня. Что, зачем, почему? — говорит, округляя рыжие глаза, человек, который, позови его сам господь бог, и то знал бы, зачем его позвали.

Веткин садится на диван, поправляет носки и, не глядя, начинает изучать обстановку.

Появляется Леонид Петрович.

— Что опять случилось? — спрашивает он. Он трогает свой подбородок, на его большом грустном лице написано: «Помешали». На бывшем белом халате нет пуговиц, на рубашке, видной из-под халата, тоже оторвана пуговица. Он не знает, зачем его позвали. Узнает — удивится.

— Сергей Сергеевич просит, — объявляет секретарша.

— Идемте, товарищи члены комиссии, — говорит Зинаида склочно-победоносным тоном, направляясь к дверям. На ней новое платье.

— Ты моя хорошенькая, чтоб ты у меня всегда была здоровенькая, бормочет Веткин, поднимаясь с дивана.

— Маша, а вы? — спрашивает меня Леонид Петрович, заглядывая мне в глаза.

— А я — нет, — отвечаю я. — Без меня.

20

Последнее время у Ивановых часто бывают гости. Белла развлекается, чтобы не умереть с тоски, как она говорит с неясной улыбкой. Роберт тоже развлекается, потому что она развлекается.

Только что звонил Роберт. Мне идти не хочется, нет настроения. Я поднимаю телефонную трубку. Коммутатор общий для двух институтов и завода. Если скажешь: «Пожалуйста, город», — не дадут, ответят: «Занято». А если гаркнешь «Горр-од!» без «пожалуйста», — дадут.

Всегда забываю не говорить «пожалуйста».

— Почему тебя до сих пор нет? — спрашивает Роберт. В трубке музыка и смех. — Обидимся, если ты не придешь. Иду открывать тебе двери.

Сегодня суббота, дома тоскливо. Все-таки одиноко, хоть я стараюсь уверить себя, что мне прекрасно. Пойду. Может быть, там будет Леонид Петрович.

Роберт встречает меня в дверях в белой рубашке с закатанными рукавами, показывает штопор, называет его: «Спутник химика». Развлекается.

Незнакомцы, двое мужчин и женщина, танцуют под громкую музыку. Принадлежность их к миру науки и техники выражается лишь в умении обращаться с магнитофонными лентами.

— Кто они? — спрашиваю я Роберта. Он смотрит на меня отчаянно-веселым взглядом человека, у которого плохи дела.

— Москвичи, — отвечает Роберт, — ей-богу.

Белла тоже танцует в своем костюме мойщицы автомобилей.

— Подружка, иди к нам танцевать! — кричит она. — Все старухи в Чехословакии танцуют твист!

Незнакомцы восхищенно смеются, глядя на нее. Они перекидываются репликами и кого-то все время хвалят.

— Изумительный парень…

— Танцуем мамбо! — кричит Белла.

— А есть там один человечек, Сергей Иванович Ляпкин, это еще более изумительный парень. Занимается водными лыжами.

— Господи, кто? — спрашивает Белла, продолжая отплясывать.

— Серега Ляпкин.

— Ляпкин, Ляпкин. Он занимается водными лыжами.

— …Как у этого столба-а нету щастья ни когда-а… — запевает Веткин.

Он поет выразительно, с той хулиганской выразительностью, с какой он все делает и говорит, а также и поет. В его песне мало слов, только эти:

— …Ка-ак у этого столба-а нету щастья никогда-а-а.

— Что мне делать, — говорит Роберт мне тихо, — я влюблен в свою жену.

— Ка-ак у этого столба-а… — поет Веткин.

— Хорошо я танцую? — спрашивает Белла. — Ноги у, меня не толстые?

— Эмансипе, — говорит Веткин.

— А она в меня не влюблена, — говорит Роберт.

Белла рассказывает громко:

— …на двадцатом километре повернете и поедете по проселочной дороге. Дорога неважная, это честно.

— А ты что грустная? — спрашивает меня Роберт.

— …Зато какой там лес. Не задумываясь, поменяла бы эту квартиру на избушку в лесу, — продолжает Белла.

— На избушку в Москве, — говорит Роберт, — она бы поменяла.

— Мы обязаны больше ездить, ходить пешком. Прежде всего это нужно моему Робику. Правда, милый?