Всё, что имели...

— Приезжает Портнов. Думаю, что он поинтересуется положением дел на вашем заводе. Возможно, для этого и едет, — предположила она.

— Ясно. Буду на месте, — четко сказал Кузьмин и заторопился к выходу.

Она тут же позвонила домой, выслушала очередные попреки бабы Клавы: обед готов, а хозяйки нет и нет…

— Скоро приду и не одна. Гость у нас будет, — предупредила Алевтина Григорьевна и, одевшись, пошла на станцию.

На улице ее окликнули:

— Алевтина Григорьевна, а я к вам!

— Здравствуйте, Анна Яковлевна. Чем расстроены? — не сбавляя шага, поинтересовалась она.

Идя бок о бок, заведующая детским садом скороговоркой жаловалась:

— Дети могут остаться без ужина. Да не могу же я кормить их мороженым картофелем! Завхозу моему сказали на базе: бери, что дают, иначе никакой картошки не получишь. Я сама пошла на базу. Есть там хороший картофель, а мне говорят — это для госпиталя… Я понимаю: раненые, для них питание — второе лекарство… А для детей? Когда я пригрозила, что буду жаловаться в горком, на смех меня подняли, сказали, что горкомовские товарищи сами довольствуются мерзлой картошкой… Как же быть, Алевтина Григорьевна?

— Ваши претензии справедливы. Посылайте за хорошим картофелем.

— Вот спасибо. Я так и скажу на базе, что вы приказали.

— Ладно, так и говорите, — согласилась Мартынюк и наедине стала думать: ей-то самой некуда и не к кому идти с жалобами на то, что какая-то часть картофеля заморожена. И спросить не с кого за такое безобразие! С товарищей, которые непосредственно занимались овощами, отвечали за хранение, какой же теперь спрос, если они на фронте… А вот с нее спросить есть кому. Тот же Иван Лукич вправе сказать: куда смотрела, почему допустила… И не может она кивнуть на ранние морозы и даже на тех женщин, которые заменили и заведующего овощной базой, и работников из горторга.

Едва только Алевтина Григорьевна подошла к неказистому деревянному вокзальцу, как увидела вырвавшийся из недалекого тоннеля товарный поезд. Вскоре мимо нее проскочил окутанный снежной пылью и дымом паровоз, потом проползли заиндевелые вагоны. Остановясь на какую-то секунду, паровоз, хрипловато и прощально прогудев, двинулся дальше.

Когда снежная пыль над путями рассеялась, Алевтина Григорьевна увидела Ивана Лукича, приехавшего почему-то без постоянного спутника — своего помощника. В добротном полушубке с поднятым воротником и валенках он шел, по-школьнически размахивая портфелем. Она поспешила навстречу.

— Ну, здравствуй, Алевтина! Подзаморозил я тебя… Могла бы и не встречать, — с виноватыми нотками в голосе сказал он.

Здороваясь за руку, она заглянула ему в обветренное, заметно постаревшее лицо, видела усталые, влажные от ветра глаза, нерастаявшие снежинки в кустистых бровях.

По дороге в горком Иван Лукич расспрашивал ее — давно ли были письма от мужа и сына и что пишут о своем житье-бытье Павел и Федя. Она отвечала, что письма получает, но до обидного редко.

— О Павле я меньше беспокоюсь. Он врач и занят на войне своим привычным делом. А Федя… Ох, мой Феденька ждет не дождется, когда окончит военное училище и когда начнется настоящая жизнь, — с печалью и тревогой продолжала Алевтина Григорьевна.

— Федя и мне черкнул письмецо, — похвалился Иван Лукич.

Алевтина Григорьевна встрепенулась.

— Что пишет? — нетерпеливо спросила она, желая узнать что-либо такое, о чем сын умалчивает или по какой-то причине скрывает от матери.

— Обыкновенное мужское письмо.

Алевтина Григорьевна грустно улыбнулась, покачала головой.

— Мужское… Ребенок еще…

— Ну, скажешь! Вот-вот лейтенантом будет, а ты: ре-бе-нок… Он мужик бедовый и смышленый. Такой не пропадет.

Ей было приятно слышать подобные слова, но беспокойство, которое ворвалось в материнское сердце с того самого дня, когда Федя уехал в училище, не затухало ни на минуту.

Увидев, что Алевтина Григорьевна свернула к своему дому, Иван Лукич остановил ее, сказал:

— Понимаю и благодарю. Но гостевать у тебя некогда.

— Пообедать же надо.

— Нет, — решительно отказался он и, пояснив, что спешит в соседний Восточный район, где нынешним вечером будет собрание партактива, добавил: — Приглашай к себе в кабинет, чайком погреюсь малость — и в дорогу на горкомовской лошадке, если ты, конечно, уважишь…

— Уважу. На машине туда, к сожалению, не проехать, — ответила она, понимая теперь, почему Иван Лукич ехал в Новогорск на товарняке.

В кабинете он достал из портфеля бумажный сверток, сказал:

— Это гостинец Юльке. — И тут же бросил неожиданный упрек: — Скажи-ка мне, секретарь, ты долго здесь будешь бедокурить?

— До ближайшей отчетно-выборной партконференции, — отшутилась она, еще не догадываясь, в чем дело.

— Мне звонили из Наркомата путей сообщения и в популярной форме объяснили, что паровозам предписано бегать по стальным путям.

«Я так и знала: будет буря из-за этих локомотивов», — успела подумать она.

— А у тебя что они делают? — сердито продолжал он. — Какое ты приняла решение? Обогреваешься паровозами!

— Не я приняла такое решение, а бюро.