Всё, что имели...

«И этот туда же», — подумал Леонтьев, припомнив давний разговор с Николаем Ивановичем Ладченко, своим преемником.

— Даже самая твердая рука окажется бессильной, если другие руки будут пытаться взваливать на нее всю тяжесть, — резко сказал он, еще продолжавший верить, что Кузьмин как-то перестроится, не станет по мелочам лично вмешиваться во взаимоотношения начальников служб и цехов. На планерках Леонтьев осаживал «хитрецов», которые искали отдыха под теплым крылышком «отца родного», и с недоумением видел: Кузьмин хмуро поглядывает на него, потому что ему по-прежнему нравилось проявить внимание, обласкать «хитреца», пообещать разобраться…

Однажды после планерки Леонтьев сказал наедине Кузьмину:

— Извините, Александр Степанович, я не понимаю, в чем разбираться? Все ясно как день: Марченко недоглядел, строители прошляпили, заморозили бетон, и трест здесь не виноват. Выговор объявить в приказе начальнику стройцеха, с предупреждением!

— Выговор… Не по-комиссарски действуешь, Андрей Антонович. Ты у нас комиссар, тебе к людям не с выговором, а с добрым словом идти надобно.

— Знаю, доброе, слово дорого ценится, но и оно должно быть в строку, как говорится. По-моему, так: за чайком или там за шахматной доской можно говорить нежности любому и каждому. Но здесь, в кабинете, на деловом совещании речи должны быть иными.

Кузьмин усмехнулся.

— Я гляжу, ты собрался учить старого воробья… Не много ли берешь на себя, Андрей Антонович?

Леонтьев промолчал, досадуя на то, что желаемого разговора не получилось.

Вскоре произошло, казалось бы, уже привычное событие: военкоматом была призвана в армию группа оружейников. Список подлежащих мобилизации, как всегда, обсудили с начальниками цехов, его утвердил директор. Потом примчался к Кузьмину Калугин и стал упрашивать его вместо одного рабочего отправить на фронт другого. Александр Степанович согласился, даже не пытаясь выяснить, чем продиктована такая замена. А дело было так: работал в цехе отличный и безотказный сборщик, не умевший молчать, если видел непорядки, и Калугину вдруг захотелось избавиться от острого на язык рабочего. В список он его поначалу не включил (были бы серьезные возражения на обсуждении), а когда дело дошло до «с вещичками шагом марш», начальник цеха бросился к директору…

Узнав об этом, Леонтьев возмутился:

— Ты что это, Юрий Севостьянович, опять свои разлюбезные нервишки выше интересов цеха ставишь?

— Не понимаю, о чем ты? — пожал плечами Калугин.

Леонтьев усмехнулся:

— В непонимайку играешь? Придется кое-где объяснить, почему не в чести у тебя рабочие, для которых до́роги дела цеха.

— Ты вот о чем, — с притворной догадкой сказал Калугин. — Между прочим, — вяло продолжал он, — сожалею, но по приказу директора пришлось отправить на фронт хорошего специалиста.

— Сожалеешь? Приказом прикрываешься? Ты думаешь, так уж трудно разобраться, откуда пошел приказ? Шалишь, Юрий Севостьянович, а за иные шалости, как ты знаешь, наказывают. И серьезно! — едко заметил парторг.

В партком заглянула директорская секретарша и сказала, что Александр Степанович приглашает к себе на обед Андрея Антоновича. В этом ничего не было странного. Они иногда обедали в директорском кабинете, приглашались туда главный инженер, кое-кто из начальников служб или цехов, и за столом шел все тот же разговор о заводских заботах.

На этот раз Кузьмин сидел в кабинете один.

— Чем нынче угощают нас кормильцы? — поинтересовался Леонтьев.

— Обычный обед военного времени, — вполголоса и как бы нехотя ответил Кузьмин. Выглядел он усталым, заметно постаревшим, на лице и на лбу еще резче обозначились морщины, испестрившие даже глубокие залысины.

«Достается человеку», — сочувственно думал Леонтьев, хлебая жидковатый гороховый суп.

— Я вот, Андрей Антонович, все думаю о твоих нападках на Калугина из-за отправки людей в армию, — продолжал Кузьмин.

«Все-таки пожаловался, негодник», — пронеслось в голове Леонтьева, не встревоженного этой жалобой. Ему лишь стало как-то неловко за Юрия Севостьяновича, побежавшего к начальству искать защиты.

— Калугин оставил в цехе семейного, а в армию отправил бездетного рабочего. Он проявил заботу, а ты обвинил его бог знает в чем.

Леонтьев спокойно спросил:

— А вам, Александр Степанович, не показалось, что от его объяснений попахивает чистейшей воды демагогией?

— На фронт людей посылаем, на возможную смерть, а ты вон какие вопросики задаешь, — упрекнул Кузьмин, повысив голос.

Леонтьев передал вошедшей секретарше пустые тарелки, поблагодарил за обед и, когда она вышла, сдержанно ответил Кузьмину:

— Каждому ясно, что не на веселенькую гулянку уходят люди и что многие из них не вернутся. Но что делать прикажете? Хранить отцов семейств, а на фронт посылать только бездетных? Это же, прошу прощения, чушь несусветная! Что же касается Калугина, то не о детях он думал, а о себе, о том, чтобы самому жить поспокойней.

— О каком спокойствии ты говоришь, если мы с тобой вон как спрашиваем с него за каждую штуку, — возразил Кузьмин.