Всё, что имели...

— Ну, со мной проще, — с улыбкой ответил он. — Я — лицо выборное. Собрался партком, проголосовали — и на следующий день Леонтьев опять у себя в цехе… С директором посложнее, простым голосованием не обойдешься… Впрочем, партком вправе дать оценку деятельности коммуниста Кузьмина и принять соответствующее решение, что мы и сделаем. Я приглашаю вас на заседание.

— Благодарю. Непременно приду, — согласилась она. — Меня вот что волнует: неужели вы считаете, что дела у вас пойдут лучше, если наркоматом будет прислан другой директор? Это сколько же ему потребуется времени, чтобы освоиться, войти в русло? — спросила Алевтина Григорьевна, веря, что эти слова озадачат его, а то и охладят.

Леонтьев, не задумываясь, ответил:

— Рудакову не нужно осваиваться, а именно его кандидатуру мы порекомендуем наркомату на директорский пост.

Возвращаясь поздно вечером из горкома домой, Алевтина Григорьевна думала о разговоре с Леонтьевым, о Рудакове. Рудаков не нравился ей: как при первых встречах показалось, что он из так называемых молодых, да ранних, так и продолжала считать, прибегнув лишь к некоторым оговоркам: он умен, образован, хорошо разбирается во всех тонкостях производства… Вспомнилось, как на завод приезжал товарищ из наркомата. Директор Кузьмин был вежлив с ним, покорно записывал в тетрадочку все его замечания, обещал и то доделать, и это наладить, а Рудаков сказал гостю: «Если вы подкрепите свои претензии к нам поставками оборудования и материалов, дела пойдут лучше, иначе дальше разговоров не двинемся». Товарищ из наркомата резонно пояснил, что не уполномочен решать вопросы снабжения. Рудакову извиниться бы, а он брякнул: «В таком случае беседу перенесем в заводской буфет». И ей, секретарю горкома, да, кажется, и другим, кто сидел в директорском кабинете, стало как-то неловко, лишь парторгу Леонтьеву, как она заметила, было весело, тот улыбнулся и одобрительно глянул на главного инженера. Московский товарищ оказался не из племени строптивых и обидчивых, он пошутил, сказав, что дорога до Новогорска была длинной, а значит, буфет не помешает…

Продолжая по дороге рассуждать о Леонтьеве, Кузьмине и Рудакове, она вдруг с огорчением подумала, что сама не разобралась в тонкостях заводской жизни, не заметила тех подводных течений, которые бурлили внутри коллектива оружейников, судила обо всем только по тому, как выполнялся план…

С этими беспокойными мыслями Алевтина Григорьевна своим ключом отперла входную дверь и в прихожей услышала заливистый голос дочери:

— Мама пришла, мама пришла!

— Ну, зазвенел, колокольчик-бубенчик, — заулыбалась Клавдия Семеновна.

— Мама, у нас в детсадике…

— Ладно, потом расскажешь про свои дела, — вмешалась Клавдия Семеновна. — Пока мама раздеваться да переодеваться будет, мы с тобой, хозяюшка, давай-ка на кухне похлопочем, ужин матери подогреем. — Она взяла Юлю за руку. — Идем, идем, стрекоза-егоза.

Алевтина Григорьевна сняла пальто, разулась, вошла в комнату и увидела на столе письмо от сына, и все беспокойные мысли отхлынули, все здешние заботы-хлопоты в одно мгновение забылись. Она распечатала письмо, торопливо прочла его, а потом, сев за стол и шевеля губами, стала медленно перечитывать, присматриваясь к каждому слову, будто бы ища в словах и строчках что-то скрытое, чего не увидит и не заметит никто, кроме нее, матери… Письмо было до обиды коротким. В углу розоватого листа почтовой бумаги виднелся крохотный рисунок: за маленьким танком бегут с винтовками наперевес маленькие солдаты в касках, и среди этих солдат она как бы узнавала маленького сына Федю, давным-давно когда-то (а может быть, только вчера?) игравшего первоклашкой в войну… Игрушечного танка у него не было, в атаку он скакал верхом на палке, изображая бесстрашного буденновца-кавалериста…

В каждом слове и в каждой строке письма она угадывала неуемную Федину радость: училище окончено досрочно, присвоено звание лейтенанта, а он вместе с друзьями-однокашниками уезжает на фронт… «Мама, то, чего я так желал, свершилось!» — читала она и обеспокоенно корила сына: «Чудачок, ну чему, чему радуешься?..»

На днях Алевтина Григорьевна получила письмо от мужа. Павел писал, что его госпиталь хоть на лыжи ставь: снега лежат глубочайшие, а продвигаться вслед за войсками надо… И она с Павлом шла по тем снегам, а нынче с Федей на фронт ехала, хотя и не знала, в какой стороне лежат снега, по каким колеям и куда мчится Федин воинский эшелон. Да это и неважно, главное — они пишут, они живы-здоровы.

Алевтину Григорьевну вдруг обуяло желание с кем-то поделиться радостью, кому-то рассказать о письмах Павла и Феди.

«Позвоню в обком Ивану Лукичу», — решила она и, уже взяв телефонную трубку, подумала: «К слову, расскажу ему о Кузьмине и Леонтьеве».

Попросив откликнувшуюся телефонистку вызвать обком, она услышала ее виноватый голос:

— Ой, Алевтина Григорьевна, извините, пожалуйста, линия повреждена.