Всё, что имели...

— Думаю, что моя личная точка зрения вам ясна, товарищи. Прошу высказываться откровенно, по-партийному.

И тут Марина Храмова испугалась, чувствуя, как морозец пробежал по коже. А вдруг парторг обратится к ней: «А что думает по этому вопросу наш комсомол?» У нее пока не было определенной и устоявшейся мысли, потому что не знала, как отнеслось большинство к точке зрения парторга, а значит, не знала она, кого поддерживать — Леонтьева или Кузьмина. К сожалению, придется помалкивать о том тексте, который наизусть выучила. Впрочем, он пригодится для другого заседания.

— Прошу слова, — первым вызвался Ладченко.

Марина сразу решила, что этот грубиян встанет на сторону своего бывшего начальника, но вдруг услышала:

— Парторг поведал нам печальную повесть, но хорошо, что в ней слышались автобиографические нотки. И вот я к этим ноткам хочу прибавить следующее: львиная доля обвинений, что прозвучала в адрес Александра Степановича, лежит на совести парткома и его секретаря Леонтьева. Это что же у нас получается, товарищи? Дирекция — сама по себе, партком — сам по себе. Удельные княжества какие-то! Более того, по Крылову получается: лебедь, рак да щука, если пристегнуть к этому службу главного инженера. Где находится наш общий воз при таком разнобое, догадаться нетрудно.

Марина Храмова слушала и никак не могла понять, кому Ладченко больше упреков бросает — Леонтьеву или Кузьмину? И к чему повел он речь о главном инженере? Она краешком глаза глянула на Рудакова. Тот был угрюм и, кажется, не слышал, о чем говорит Ладченко, думал о чем-то своем.

— Поменять бы местами Кузьмина и Леонтьева. Дела пошли бы лучше! — неожиданно заключил начальник инструментального цеха.

— Арифметику позабыли, Николай Иванович, — подал голос редактор Маркитан. — От перемены мест слагаемых сумма не меняется. А нам важна именно сумма!

Леонтьев постучал карандашом по графину с водой.

— Семен Семеныч, хотите выступить? — спросил он.

Отрицательно покачав бритой головой, Маркитан сказал:

— Газетчику полезней слушать.

— Маркитан уже выступил и высказался так, что лучше не придумаешь, — добавил с места Ладченко.

— Андрей Антонович, можно мне? — попросил Сазонов.

— Пожалуйста, Александр Васильевич, — отозвался Леонтьев.

Марина Храмова оживилась: будет выступать герой завода, когда-то первым пустивший свой станок на снегу. На каждом совещании директор, бывало, среди лучших оружейников первым называл Александра Васильевича Сазонова и только после него произносились имена Макрушина, Мальцева, Грошева. И она, Марина Храмова, на своих совещаниях в таком же порядке называла тех, с кого молодым брать пример.

Александр Васильевич — высокий, худощавый, с реденькими седыми волосенками на крупной голове — издавна был знаменит на заводе. Он и сейчас в свои шестьдесят лет с хвостиком приметен и, как выражался Ладченко, мог любого, кто помоложе, заткнуть у станка за пояс.

— Тут про Александр Степаныча речь пошла, — негромко начал Сазонов, — а мне, как говорится, сам бог велел сказать об нем: С ним-то мы, со Степанычем, не один пуд соли съели вместе. Верно я говорю, Степаныч?

Кузьмин устало махнул рукой, чуть слышно ответил:

— Верно, Александр Васильевич.

— Он-то, Степаныч, гражданскую помнит, на Деникина по молодости рвался, когда белые Тулу взять намерились. Не отпустили Степаныча, как и нынче не отпускают нашенских-то. Без нас, без оружейников, солдат — не солдат. Это все понимают. Я вот слушал и Андрей Антоныча и Николай Ваныча и горько на душе стало. Это как же так, Степаныч, получается, что вон столько про тебя плохих слов сказано? Заслужил аль не заслужил? — обратился он к директору и, помолчав, сам же ответил: — Заслужил. А почему? Да потому что зряшной доверчивостью хвораешь, или забыл поговорочку: доверяй, но проверяй. Вот в чем твоя беда! Тут Николай Ваныч говорил. Правильно говорил. Ты-то вспомни, Степаныч, как недавно инструменты мы получили от Николай Ваныча. Глянули — они-то ржавые. Ты про то дознался и самолично вызвал товарища Ладченко. Правильно. Вызывать надо. Тебе бы, Степаныч, всыпать ему по самое первое число, а ты что сделал? Стал допытываться, откуда ржа взялась. Ты-то, Степаныч, забыл, что язык у Николай Ваныча на неделю раньше на свет родился, чем сам Колька Ладченко. Этим-то языком он и отбрехался, этим-то языком он и стал говорить, что в тутошнем воздухе серы много от соседнего завода, от нее-то, мол, и ржавеет металл. Тебе бы, Степаныч, послать куда-нибудь подальше Николай Ваныча за такие слова, а ты слушал…