Всё, что мы обрели

Все они были полны волшебства. Звезд. Музыки.

Потом я увидела синий. И красный. И фиолетовый. И мои колени задрожали. Я сглотнула, сердце колотилось так сильно, что я бессознательно прижала руку к груди. На полу валялись пустые тюбики из-под краски: использованные, обжитые, прочувствованные.

Я вошла в дом. Или, скорее, дом вошел в меня.

Потому что, открыв дверь на террасу и шагнув внутрь, я почувствовала, как пол начал вращаться под ногами, а залитые краской стены крепко обхватили меня. Я уцепилась за деревянную раму, чтобы не упасть, и из меня вырвался всхлип, оборвавший дыхание.

Я замерла, пытаясь понять каждый мазок, каждый штрих, каждую линию, полную жизни. Потому что все было цветом. Всё. Аксель своими руками расписал стены, куски пола, ножки стульев и табуреток на кухне; доску для сёрфинга, висевшую на стене, и ящик, где он хранил виниловые пластинки.

Он исписал все вокруг. Без всяких холстов.

Я улыбнулась сквозь слезы, вспомнив, что он однажды сказал мне: «Я купил этот дом, влюбившись в идею о том, чем мог бы в нем заняться». И вот, наконец, он это осуществил. В буквальном смысле. Он наполнил его краской по-своему, отыскивая каждый край, каждую неокрашенную поверхность, каждую половицу, которой он еще не коснулся кончиком кисти.

Я пыталась разделить цвета и линии, бегущие по стенам, пока не начала видеть детали нашей истории, запечатленные там: губы, расположенные в углу, мягкое прикосновение, дрожащие звезды, усеивающие ночь, два сплетенных желанием тела, образующие ствол дерева с бледными листьями, море, волны, поглощающие пятна вины в свете мягкого солнца, которое напомнило мне запах лета.

Я бросила сумку на пол. И двинулась по комнате, ощупывая руками сухие рисунки, неровные рельефы, чувствуя кожей пальцев, как он писал это, сверх того, что можно увидеть глазами, чувствуя… пытаясь ощутить его в каждом мазке. Я переступила через край деревянной рамы той комнаты, что когда-то была моей, той, где каждую ночь я мечтала пробраться в его спальню, чтобы украдкой поцеловать его, чтобы он перестал видеть во мне ребенка. Это был самобытный рисунок, красивый и яркий.

Открыв ту дверь, я замерла.

На самой большой стене, той, что рядом с кроватью, была изображена огромная ярко-желтая субмарина. Она была чудесной. Особенной. С круглыми иллюминаторами, посреди океанской синевы, полной морских звезд и большеглазых рыб, с осьминогом, вцепившимся своими сиреневыми щупальцами в хвост подводной лодки. Мазки здесь были не такими, как в гостиной, нет. Это были мягкие и приятные мазки, с менее резкими линиями, которые, казалось, так легко скользили по стене.

Я все еще не могла сдвинуться с порога, когда почувствовала его у себя за спиной. Я обернулась. Медленно. Очень медленно. Пытаясь остановить дрожь в коленях.

Аксель стоял там, посреди гостиной, одетый только в еще мокрый купальный костюм. Его грудь поднималась и опускалась, вздымаясь при каждом вздохе, а глаза были прикованы к моим, горящие, упрямые, полные столь многого.

Я хотела что-то сказать. По дороге из Брисбена я обдумывала речь, которая больше напоминала декларацию намерений, но все эти слова улетучились, и я стояла пустая, дрожащая и смотрела на него.

Аксель шагнул вперед, но остановился, словно боясь прервать момент, невидимую нить, которая, казалось, соединяла нас. У меня пересохло во рту. Я чувствовала себя счастливой, взволнованной и встревоженной одновременно. И неловко, очень неловко. Может быть, поэтому я задала ему первый глупый вопрос, который пришел мне в голову, потому что хотела нарушить тишину:

– Почему ты нарисовал это?

– Потому что это комната детей, которые у нас с тобой будут.

Он сказал это серьезно, как будто это было что-то очевидное и мы зря тратили время, глядя друг на друга, когда между нами было столько метров расстояния. Я сделала шаг навстречу ему и улыбнулась сквозь слезы, вспоминая ту ночь, когда он привел меня на нулевой километр в Париже, ту ночь, когда я шла, не задумываясь, вспоминая все хорошее, что мы разделили вместе, целую жизнь.

– А что бы ты делал, если бы я не вернулась?

– Не имею ни малейшего гребаного понятия, – глубоко вздохнул он.

Я стояла перед ним, оставив всего несколько сантиметров между его ртом и своим, вдыхая и унося с собой запах моря, по которому так скучала. Я не могла перестать плакать, но впервые за долгое время не от печали. От облегчения. От счастья. От того, как мне повезло. От того, как сильно колотилось мое сердце. От того, как я хотела прикоснуться к нему. И целовать его.

Целовать его, пока не устану.