Всё, что необходимо для смерти

Майор падал, скулил, пытаясь уползти от полковника, но тот всякий раз возвращал его на ноги и размеренно, словно размах тяжёлого маятника напольных часов, впечатывал сокрушительный кулак в его окровавленную физиономию. Хладнокровно и беспощадно. Он остановился только тогда, когда Суслик потерял сознание, а на его парадных брюках, которые так и остались наполовину расстёгнутыми, расползлось мокрое пятно.

Винтерсблад брезгливо пнул тело прочь с дороги, встряхнул разбитой рукой, словно у него свело пальцы. Бросил на оцепеневшую Скади быстрый взгляд и пошёл по направлению к номерам, будто туда и направлялся.

— Только не уходи опять вот так! — бросаю ему в спину.

Винтерсблад остановился, на мгновение замер, а потом резко развернулся и пошёл в мою сторону.

— И что я, по-твоему, должен сделать? — в его голосе звенят нотки раздражения, он подходит всё ближе и останавливается почти вплотную. — Что ты хочешь, Скади Грин?

— Тебя.

Неожиданно вырвавшееся слово обжигает стыдом, и я понимаю, как это, когда сердце уходит в пятки. Внутри тебя вдруг разверзается бездонная пропасть, и не только сердце — вся душа целиком ухает в неё, оставляя в груди парализующий ужас. Я только сейчас поняла, что за болезненный ком стоял в моей груди всё это время. Я только сейчас поняла, в чём Винтерсблад признался мне тогда, в коридоре траольского отеля. Он не убил меня по той же причине, что и я его. И причина эта вынырнула передо мной во всей своей ужасной мощи, как Кракен выныривает из пучины перед кораблём, не оставляя надежд на спасение. Отступать было некуда. Притворяться дальше — бессмысленно. Взять назад случайно сорвавшееся слово — не получится. Оно вскрыло меня, словно консервный нож — жестянку. То, что оказалось внутри, привело меня в ужас. И теперь я никогда не смогу закрыть её так плотно, чтобы вновь поверить, что там совсем не то, что на самом деле.

Хладнокровие на миг изменяет Винтерсбладу, и я читаю в его обычно непроницаемом взгляде и боль, и злость, и страсть, и уязвимость. Он понял меня правильно. Но всё равно перевёл исключительно в физиологическую плоскость.

— Что ж, — его голос звучит по-прежнему раздражённо, а ухмылка полна напускного цинизма, — в данных обстоятельствах это вполне выполнимо.

Мы стоим так близко, что наши лица почти соприкасаются, сверлим друг друга взглядами: он меня — стальным, полным отчаянной злости, я его… Не знаю, ему виднее. Но в тот миг я и ненавижу его, и всё понимаю. Винтерсблад избегает объяснений — они ни к чему не приведут. Он тоже ненавидит меня. За то, что я по другую сторону, за то, что он не в силах что-либо изменить, за ту слабость, которую он не может побороть.

Мы стоим так очень долго.

— В том-то и дело, — процеживает сквозь зубы и уходит.

Он всё прекрасно понимает. Теперь мы оба всё понимаем, но сделать ничего не можем.

***