Всё, что от тебя осталось

Так она поднимала меня сначала в садик, потом в школу, затем в институт. Но на этот раз я не мог так легко проснуться и потянуться утреннему солнцу. Когда сидишь до четырех ночи перед экзаменом, то встать в семь невероятно сложно. Однако даже это состояние не сравнится с тем, что происходило со мной сейчас. Ее обычно теплый осторожный тон звучал сейчас иначе, выдавая тревогу и опустошение. Я захотел обнять ее. Дать ей знак, показать, что слышу. Голова вновь раздулась. Как я ненавидел это. Не имея возможности что-либо предпринять, я просто отпустил мысли о ее неминуемом взрыве. И тут я взлетел. Больше не было тяжести и боли. Тоска по матери пропала. Я слышал ее плач, но он не вызывал во мне мучений. Я просто думал:

«Почему ты плачешь? Я не исчез, не растворился. Просто я теперь другой».

Превратился ли я в безэмоционального монстра, которому не жаль собственную мать? Нет, это было другое. Все те эмоции, что наполняли меня раньше, почему-то перестали что-либо значить. И не только для меня лично, а в более обширных масштабах.

– Разряд! – послышалось вдалеке.

Меня тянуло к земле, словно у моего духа появилась чувствительность к гравитационным силам.

– Еще разряд! – крикнул кто-то совсем рядом.

Тотчас меня воронкой затянуло обратно. Боль распространилась лучами из грудной клетки и поглотила всего меня. Теперь я не мог отличить, была ли эта боль душевной или физической. Сейчас я не видел разницы.

«Как же было непостижимо трудно заставить шевелиться это тяжелое, тугое, неповоротливое тело. Я был много легче него. Я мог пробираться куда хотел, преодолевать любую преграду, любые расстояния. Я мог узнать любую тайну прошлого, настоящего или будущего, но я не мог сжать свой собственный кулак…»

В этих раздумьях я уснул, если это можно было назвать сном. Устав от бесконечных воспоминаний, я хотел просто отключиться. Но кадры из детства, словно приставучие пчелы, снова окутали мысли.

На столе стояла начатая бутылка вина. Тетя Маша приехала из Крыма. Ее загар приятно отливал бронзой, а выгоревшие волосы значительно молодили.

– Машуль, у меня не много закуски, – озадаченно произнесла мама, застыв перед открытым холодильником.

– Ой, погоди, я же купила вкусный сыр, – вскочив со стула, моя тетя скрылась в своей сумке, чуть ли не нырнув туда.

Они собирались секретничать на кухне, и я, вдоволь нагулявшись на улице, пробежал в зал к телевизору. После обеда эта комната была залита мягким солнечным светом. Он проникал сквозь деревья и играл теплыми пятнами на старом паркете. Я лег на диван, поглощая это волшебное свечение. Узорчатый тюль колыхался в открытой балконной двери, а со двора доносились радостные крики моих друзей. Мой сон был беззаботным. Таким он был только в детстве. И было совершенно не важно, сплю я, пригретый лучами заходящего летнего солнца, или укутался в теплое зимнее одеяло. Тогда я думал – так будет всегда. И лишь с годами понял, что так больше никогда не будет. Я открыл глаза, когда последние солнечные лучи скрылись за соседним домом. Воздух наполнился вечерней прохладой, и я захотел теплого чая.

Подойдя к двери в кухню из рифленого стекла, я вдруг услышал шмыганье носа. Мама заплаканным голосом что-то рассказывала тете Маше.

– Он был еще совсем малыш, и когда ему ввели наркоз, я просто не выдержала. Антошины глазки закатились, а во мне взорвалась бомба замедленного действия. Слезы хлынули фонтаном. Володя успокаивал меня, просил присесть, но я не имела сил сидеть. Исходив все пространство перед операционной, я задержалась в углу. Дверь широкого лифта открылась, и в коридор ворвались люди, сопровождавшие каталку. Они спасали мужчину, и когда двери операционной захлопнулись, я услышала крики «Разряд!». Приборы загудели, и вскоре тучное тело рухнуло обратно на каталку. «Еще разряд!» – завопил тот же голос. Снова гул и грохот. Сквозь писк аппаратуры кто-то сказал «завелось». Через двадцать четыре минуты вывезли Антона. Он был слаб после операции и еще дремал, отходя от наркоза. Я была так рада видеть его. Мне физически, Маш, стало легче дышать. Вечером он даже сам постарался сесть на кровати. Я вывалила из пакета его любимые машинки, и он принялся радостно катать их по ватному одеялу. А затем, Маша… – она замолкла, словно видела этот момент перед глазами. – А потом он приставил две машинки к груди и крикнул: «Азят»! В ту же секунду машинки театрально оттолкнулись от его слегка приподнявшейся грудной клетки и взлетели в воздух. «Эще!» – пронзительно скомандовал Антон, и только что приземлившиеся ему на грудь машинки моментально взлетели, уводя за собой его маленький корпус. Что это было, Маша? Он что, летал там и все видел?

– Ну-у-у, я не знаю, – задумчиво протянула моя тетя. – Люди под общим наркозом многое видят. И дети не исключение. Только взрослый понимает, что это был сон, а вот для деток, особенно до четырех лет, нет различий между сном и бодрствованием. Сон для них такая же реальность, как и все остальное. И если Антоша во время операции летал где-то там под потолком, то мы об этом никогда не узнаем. Он все забыл.