Всё как у людей

Во-вторых, «Эра Водолея» заставила меня смириться с тем, что ничего нельзя придумать – потому что все придумано за нас. Я писал повесть, тихо радуясь свежести сочиненного хода: мелкая политическая интрига перетекает в запредельную жуть. Хотя помнил, конечно, и волшебные повести Пу Сунлина, и мистическое вмешательство в политическую паутину Датского королевства. А дописав, прочитал статью про татарский фольклор – и обнаружил, что ничего я не сочинил, а просто нечувствительно перенес в наши дни популярнейший полтыщи лет назад сюжет. Впрочем, это обстоятельство меня не столько расстроило, сколько развеселило. Получается, не зря вышли мы все из народа.

Наконец, именно «Эра Водолея» и обстоятельства ее публикации определили мою, скажем так, литературную репутацию и судьбу. Я был журналистом самой авторитетной газеты страны и автором залихватского политического триллера, вышедшего полутора годами раньше. Соответственно, шансов увернуться от этикеточки либерально-патриотического публициста у меня почти не было. Вопрос состоял лишь в том, к какому роду диванных войск меня приписать. И тут вышел второй мой текст, мало того, что не слишком, прямо скажем, стандартный и форматный, так еще опубликован он был в знаменитом литературном «толстом» журнале «Знамя», напечататься в котором – честь и предмет мечтаний любого человека, связанного с отечественной литературой. Столь замысловатое сочетание привело заметную часть критиков и экспертов в очевидное замешательство, а мне позволило следующие лет десять провести в мерцающем режиме автора, которого проще не заметить, чем мучиться с его корректным описанием.

Хорошее было время.

Кареглазый громовик Ничего страшнее я не написал

– Ну и что, – сказала девчонка. – Зато у нас машина есть, джип, вот. И папа сказал, что вторую купит.

– Па-адумаешь, – протянул Данька. – А моя мама…

Он решил соврать, что мама купит третью, и не джип, а гоночную, но не успел. Девчонка заулыбалась и повторила:

– Мама. Мама, да? А папы нету, да?

Данька запнулся и понял, что деваться некуда. Он хотел сказать круто, хотел сказать красиво, хотел сказать длинно и в рифму. Но сказал очень просто и как надо:

– Зато у меня есть Громовик.

– Кто-о?

– Громовик, кареглазый.

Глаза у девчонки, не карие, конечно, а серые и вредные, скакнули. Она помотала головой так, что вредная светлая коса выскочила из-за спины и спряталась снова, как язык хищной, но косоватой ящерицы.

– Покажи, – потребовала она.

Данька немножко смутился.

– Не с собой.

– Что ты врешь, Громовик не может быть не с собой. Врешь ты все, понял? Врун!

– Ах, я врун? Я врун?!

Данька задохнулся, подыскивая слова, и понял, что слова не нужны.

– Щас, – сказал он с угрозой. – Щас-щас.

Развернулся и почти побежал к своему купе.

Данька чуть не воткнулся в ребро жесткой двери, хотя щель была пошире, чем плечи. Поезд качнулся назло. Вредная девчонка наверняка захихикала, но Данька озираться не стал. Пусть хихикает, недолго осталось. Потом Данька хихикать будет.

Мама смотрела в окно и не обернулась на грохот, с которым ввалился сын. Данька думал почему-то, что мама опять в туалете, десятый раз, или в курительной, поэтому немножко растерялся. Но мама не отрывалась от далекого белого домика на самом краю желтого поля. Домик еле заметно отворачивался от поезда, как первоклашки от завуча.