Всё на земле

— Прошу прощения, — негромко сказал директор комбината. — Прошу прощения, Владимир Алексеевич… Хотя и я такой же член областного комитета партии, как и вы… Я еще один раз обращаюсь к вам как к горному инженеру: то решение, к которому вы предлагаете прибегнуть, приведет к срыву государственных планов и отразится на экономике всей страны… Вы знаете, что я называю вещи своими именами и ничуть не жонглирую высокими словами. Где выход, который вы нам всем укажете?

Рокотов чувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Вот они, знаменитые дорошинские психологические «клещи», из которых дано вырваться не всякому. Сколько раз, сопровождая Дорошина на дискуссии с академиками и старыми битыми волками-хозяйственниками, видел он действие этих «клещей» со стороны… И потом, в каком-либо ресторанчике на Сретенке, перед стаканом «Посольской», Дорошин, хитро улыбаясь, спрашивал его:

— Ну как я зажал этого академика, а? Черта с два выкрутится. Учись.

А пауза затягивается. А затягивать ее нельзя, потому что сейчас все ждут его ответа, потому что — вне зависимости от того, кто недруг Дорошина, а кто друг — сейчас все видели в нем полемиста, чья логика подтверждалась им же, секретарем райкома партии Рокотовым, оппонентом всесильного генерального директора, и все ждут сейчас его, рокотовского слова. Потому что только они двое здесь — специалисты, горные инженеры и спор идет именно в этой плоскости…

— Я пока что не вижу выхода, — сказал Рокотов и увидел, как по лицу Дорошина промелькнула победная улыбка, как опустились и обмякли плечи Гуторова, как закачали головами, переглянувшись, Гусаков и прокурор. — Я пока что не знаю выхода… Но он есть, и я очень скоро сообщу его вам, Павел Никифорович… И вам и присутствующим здесь товарищам.

Он сел и, не думая ни о чем, будто где-то далеко-далеко слышал слова Гуторова, торопливо завершавшего заседание исполкома, слышал, как вставали и выходили люди, переговариваясь негромко. Услышал, как кто-то громко засмеялся в приемной. Словно очнувшись, увидал перед собой лицо Гуторова:

— Ну что, Василий Прохорович?

Тот глянул на него с улыбкой:

— Слушай, Рокотов, а ты мне нравишься… Ей-богу… Глупостей ты, видать, делаешь немало, а вот нравишься, и все…

— Скажи, Василий Прохорович, проиграл я?

— Если честно, то да… Но Дорошин был на пределе. Я ж его давно изучил. По пустякам с главного калибра начинать не будет. Значит, ты где-то рядом с истиной, он же мудрейший мужик и поклоняется правде…

Они помолчали, глядя в лицо друг другу, будто впервые увидались. Потом Гуторов полез в шкафчик, вынул бутылку минеральной воды:

— Давай по стакану, а?

Выпили. Гуторов торопливо порезал лимон, разложил на тарелочке:

— Пить мне нельзя ничего, кроме минеральной, а лимон уважаю… Черт его знает, и кислятина, и прочее, а вот люблю… То ли тоска по экзотике, то ли по коньяку… Когда-то употреблял. Потом врачи по поводу печенки запретили… Ну, считай, что мы с тобой коньяка по рюмашке взяли.

А Рокотову говорить не хотелось. Бывает у него часто такое. Вот пошла вроде беседа. Тут бы душу свою на ладони — и на, гляди на нее, родимую. Вся в ссадинах, за то, что когда-то подлецу открылся, за то, что женщине когда-то раз и на всю жизнь поверил, а она над тобой посмеялась, за то, что друг тебя вот так, походя, взял и обманул, за то, что писатель, написавший твою любимую во все годы книгу, при знакомстве личном вдруг оказался неприятным скрягой, — все это било и пинало твою душу. И вот тут знаешь, что человек перед тобой добрый и, может, такой же, как и ты, потерпевший от ошибок, душевный, а вот не можешь ты ему слова нужного сказать и только глядишь и улыбаешься. Добро, коли улыбку твою примет он залогом будущей твоей открытости и дружбы, а коли поймет не так и нахмурится душой — и тогда получится, что не принял ты протянутой тебе руки, оттолкнул ее и сам же нанес человеку обиду.

Нет, вроде понял его Гуторов. Кивнул головой и, положив руку на плечо, сказал:

— Слушай, а тебя люди поймут. Ей-богу. И знаешь за что? За то, что прямо сказал: выхода пока не знаю… У нас же, у партийных и советских работников, ох часто бывает, что простых этих человеческих слов не услышишь… Будто мы семи пядей во лбу и на все у нас ответ готов. Потом, чуток поздней, поймут они тебя, когда подумают про все, что ты сказал. Коли такое услышишь, значит, человек не стесняется учиться… Значит, умен и богом себя никогда не сделает…

3

В приемной сидел Сашка Григорьев. В самом начале Рокотов даже не заметил его, потому что толкалось здесь много народу, на удивление много, откуда только столько собралось. Мельком глянул на присутствующих, узнал Рокотов Сашину полосатую рубаху, в которой глава дорошинской «мыслительной» выбирался на самые торжественные мероприятия. Сев за стол и вызвав секретаршу, Рокотов велел пригласить товарища Григорьева из комбината.

Сашка явился с богатой кожаной папкой в руках. Оглядев обстановку, покачал головой:

— У шефа кабинет лучше… Слушай, тебя ведь народ в приемной ждет.

Рокотов молча встал, вышел в приемную: