Всё на земле

Вчера явился Насонов. Похудел, лицо желтым как лимон стало. Ждет разговора с Рокотовым, мучается, а тот не зовет. И не едет больше в насоновский колхоз. Будто и нет Ивана Ивановича Насонова. А что это может обозначать? Всех председателей и директоров совхозов обзванивает самолично по молоку, а его не трогает. Сам позвонил секретарше, спросил, у себя ли Владимир Алексеевич? Ответила, что посмотрит. Была в отлучке с минуту, потом приходит и ангельским голосом: «Нет Владимира Алексеевича». Будто не знает и не видит, когда он проходит мимо.

А Насонов это понял так: не желает Владимир Алексеевич с ним даже разговаривать. А как же работать? Лучше пусть накажет, пусть хоть с работы снимет, но нельзя же долго вот так, в подвешенном состоянии, когда не знаешь, чего завтра ждать, а может, и не завтра, а сегодня?

Пришел мудрец, чтобы поразведать у Михайлова обстановку. Ушел ни с чем, потому что никто не мог предсказать, чем кончится эпопея, заваренная Насоновым. Даже прокурор перестал ездить рыбачить на насоновские пруды. А ну как потом придется выслушивать просьбы всякие о заступничестве? И прокурор это прекрасно понимал.

При первой же оказии Михайлов сообщил Владимиру Алексеевичу о посещении Насонова. Тот промолчал, а потом спросил:

— Переживает, говорите? Ничего, то ли еще будет ему, когда перед общим собранием колхозников его поставим. Комбинатор.

И тут же позвонил Гуторову и спросил совета, когда лучше провести собрание у Насонова, потому что дело это надо кончать… По району слухи всякие, домыслы. Как бы последователи не обнаружились, потому что уже пару случаев было, когда председатели восхищались поступком коллеги.

Уйдя к себе, Михайлов позвонил Насонову:

— По секрету скажу, ничего серьезного тебе не будет. Хочет шеф собрание у тебя устроить. Общее. Ну что ж, покраснеешь, в грудь себя пару раз ударишь. Зла на тебя он не держит, зря ты… Так что спи, брат, спокойно.

Насонов благодарил за добрую весть, видно сразу смекнув, что надо делать. А Михайлов прикинул, что на собрании этом надо б и ему побывать. Назавтра узнал, что собрание назначено на вторник. И сразу отметил ошибку Владимира Алексеевича: время горячее, не сейчас нужно отвлекать людей на разговоры и обсуждения. Прополка свеклы горит по швам, ежедневно для поддержки колхозников вывозится из города вся медицина и культура. Домоуправления мобилизовали, даже аппарат райкома и тот два раза выезжал, а тут собрание… Это ж не простое дело — из нескольких сел людей привозить. А если что, как же потом Насонову в поле перед людьми появляться?

Он не мог не предупредить по всем этим моментам Владимира Алексеевича, хоть и знал заранее, что с доводами его Рокотов не согласится. Но он хотел хотя бы для самого себя быть уверенным в том, что поступает порядочно. Зашел с разговором. Все получилось, как и предполагал. Рокотов не хотел и слушать о переносе собрания. Что ж, Михайлов сделал то, что обязан был сделать, и теперь мог переходить в зрители.

Во вторник после обеда приехал Гуторов. Только что из областного центра. В облисполкоме созывали всех по свекле. Район упомянули в качестве одного из отстающих. В общем, настроение испортили. И тут Михайлов попросил разрешения присутствовать на собрании у Насонова. Было ясно, что Гуторов именно к тому и клонил, что, может быть, ему не обязательно, после поездки в Славгород, снова ехать куда-то. После слов Михайлова Гуторов обрадовался даже:

— И вправду, Владимир Алексеевич, какой смысл мне ехать? Что это мы таким косяком на собрание в колхоз: первый секретарь, председатель исполкома, второй секретарь… Будто важнейшее событие в районе, торжество с фанфарами.

На том и порешили: едут Рокотов с Михайловым, а Гуторов остается на хозяйстве. Вдруг кто из области позвонит?

Рокотов похудел, стал раздражительным. Симптомы известные. Михайлову они тоже знакомы. Такой период в жизни разве пройдет стороной? Когда зачислял его Дорошин в «мыслители», то предупредил:

— Имей в виду, здесь законодательство о труде не действует. Не согласен — уходи сразу. Потому что работать в основном вечерами придется. Будь к этому готов и не проси покоя.

И Михайлов выдержал два года. Два года. А уж потом получил от Дорошина благословение на дальнейший путь-дорожку. Помнит этот разговор. Позвал его шеф к себе, усадил напротив:

— Вот что, просят дать тебе рекомендацию развернутую и все характеристики… Предлагают на партийную работу. Метил я тебя на рудник новый… Понимаешь, вот два года гляжу я на тебя. Инженер ты хреновый. Не жмурься, сам знаешь, что прав я. И вот, понимаешь, парадокс, а исполнитель образцовый. Если тебе поручишь, можешь ехать на рыбалку. Так как же мне с тобой быть? У меня твой потолок такой: дальше начальника производственного отдела не пойдешь. Да и то, когда Лукин на пенсию соберется. А это лет через шесть. Решай. Могу характеризовать самым лучшим образом.

Он размышлял быстро. Знал, что Дорошин прав. Что хорошо для Дорошина — быть бессловесным исполнителем, то может быть плохим качеством для того, кто заменит потом шефа.