Всё сложно

Нам предстояло провести здесь остаток дня, а в шесть часов утра вылететь наконец в Тель-Авив. Мы съели наконец свои самые дорогие на свете бутерброды, потом решили устроить марафон сериала «Друзья». После того как мы поели, нам стало веселей. Роми попросила включить свои любимые песни на ютьюбе. В моде у детей, кажется, были Майли Сайрус и Сиа. Мы включили веселую музыку, и Роми стала меня уговаривать потанцевать. Она стала прыгать на кровати, я хотела ей запретить, как всегда, но потом подумала, что это ведь гостиничная кровать, так что плевать. В результате мы обе прыгали на кровати под музыку, и, впервые за долгие месяцы, нам было очень весело. Ромины глаза загорелись сумасшедшим веселым огоньком, она высунула язык, как это делала всегда, когда была очень возбуждена или сосредоточена. Она весело хохотала, и я тоже. Оказалось, что прыгать на пружинистой кровати под веселую музыку – это здорово и полезно.

Вечером мы поужинали в гостиничном ресторане и чувствовали себя просто отлично. Я даже благодарна судьбе за то, что она нас заперла вдвоем в этом номере и мы смогли понять, что очень любим друг друга, что мы есть друг у друга и что жить весело. На следующий день мы без приключений добрались до Тель-Авива. С тех пор как я уехала во Францию, прошло полгода. Я не планировала возвращаться так рано, я хотела приехать в апреле и даже билеты заказала. Выйдя из самолета в аэропорту Бен-Гурион, я не испытала каких-то необычных чувств – наверное, я просто не успела соскучиться. Мама и папа приехали меня встречать. Мама всплакнула, обнимая нас. Они ужаснулись тому, как я исхудала, и потащили меня кормить домой.

Под вечер мы поехали в парк Леуми встретиться с Дафной и Сиван. Мы сидели в том самом кафе, где завтракали перед отъездом во Францию.

Дафне жилось тяжело, она переехала в мошав – израильскую деревню, чтобы быть поближе к семье друзей, но там она оказалась совсем одна. С мужчинами не получалось ничего, даже случайных романов. Местные жители держались подальше от нее и ее дочки, денег все время не хватало, если Дафна не хотела брать их у родителей. Ей все меньше было понятно, зачем она торчит одна с ребенком в Израиле. Казалось, что вернуться в Чили к родным вполне логично. Я рассказала, что произошло с Жоффруа, я и так иногда говорила с ней из Франции.

– Ты могла себе такое представить?

– Да, легко.

– Да ладно, ты разве не думала, что он хороший парень?

– Нет, мне всегда было ясно, что он гнилой, просто не хотелось тебе говорить.

– Почему?

– Ты бы все равно не поверила.

Все больше людей вдруг стали говорить мне о Жоффруа то же самое… Нинель призналась, что с самого начала была в ужасе от этой связи и моего решения выйти за него замуж, потому что понимала, что он подонок и ничтожество. Оказывается, даже начальник Жоффруа, давний мамин коллега, звонил моим родителям, чтобы сказать, что Жоффруа дрянной человек, который никогда не будет работать, и очень жаль, что я доверилась ему и уехала с ним. Мне и без того было жутко стыдно за свою глупость и слепоту, за то, что я так сильно хотела быть счастливой. Это ужасно, когда вдруг выясняется, что все вокруг всё видели, а только я ничего не понимала. Похоже на сон, когда обнаруживаешь себя голой посреди площади.

Вечером мы собрались за столом, правда, моя сестра не пришла.

– Ну что ты хочешь, она очень занята, – тут же бросилась на ее защиту мама, хотя я вовсе не нападала и не предъявляла претензий. Зато родители не могли удержаться от того, чтобы упрекнуть меня за пропущенный самолет, как будто я в жизни только и делала, что опаздывала на самолеты. Впрочем, в нашей семье не упрекают, у нас подкалывают. Считается, что все должны уметь смеяться над собой. Мама, правда, не должна. Но смеяться над собой – это, конечно, дело хорошее, только когда это ты над собой смеешься, а не другие над тобой. На сто пятьдесят восьмой раз я сказала:

– Мама, ты очень любишь рассказывать, как забыла меня в коляске на тридцатиградусном морозе. И ты считаешь меня безответственной, потому что я пропустила самолет и потеряла двести евро?

Мама не ожидала такого поворота беседы и растерялась. После этого мы больше не конфликтовали. Мы сидели за столом, пили чай с привезенным мной шоколадом, было хорошо и хоть чуть-чуть спокойно.

Ночью Жоффруа начал писать мне жалобные эсэмэски о том, как мы с Роми составляем его жизнь, как он устал плакать и все в таком духе. Я снова начала впадать в паническое состояние, от которого почти избавилась за последние дни, и не стала отвечать Жоффруа. Утром мне позвонил Гай:

– Слушай, я в полном шоке: он вообще кто? Как он жил? У него ни профессии, ни малейшего направления, что и где искать. Такое впечатление, что он никогда сам не снимал квартиру, не оплачивал счета, он говорит как маленький ребенок. Чем он занимался раньше? Что-то мне кажется, что он так и жил за счет женщин от одной к другой.

– Я не знаю, Гай, – мне было стыдно так, что хотелось провалиться сквозь землю. – Я только хочу, чтобы он исчез из моей жизни как можно быстрее.