Всё тот же сон

А ведь мы же, как и он, тоже любили девчонок. И Вовка Шканов был в этом деле орёл. Он Зойку Молдованову саму любил! Я тоже, конечно, любил эту потрясающую Зойку, но был во втором составе. Мама её (отца, конечно же, не было) служила газировщицей. В летнее время она работала долго, иногда до двух ночи, и мы вместе с Вовкой, когда матери наши были на ночных дежурствах, провожали Зойку, идущую маму её встречать. Мама Зойкина работала неподалёку, всего-то за углом, на Садовой, где был продовольственный магазин, называемый всеми по старому ещё хозяину — «У Соловья». Мы подходили, мама Зойкина отсоединяла газированную свою тележку от газовых баллонов, предварительно угостив нас «с сиропом», а потом мы катили этот агрегат до соседнего с нами двора — Дом Шестнадцать, — а идти вот так с Зойкой, и даже при маме, было тревожное наслаждение.

Однако были у Михаила Голодного и другие стихи, вот именно, что тревожные. И тревожились мы с Вовкой Шкановым вместе:

Стонут скрипки, ходят пары
Не вперед и не назад,
Молча пляшут коммунары,
Семеро моих ребят

…

Это была затаённая до поры до времени облава. Но не это тревожило нас, тревожило вот что:

Хлопец, хлопец, я сырая,
Отогрей меня, прижми,
У дверей держись к сараю,
Ляжем в сено за дверьми

…

Ну, сарай, это было понятно. Но это вот «ляжем» — с ума сводило! Это ж не просто девчонку любить, это что-то иное, из запретного взрослого мира. А ещё там была –

Верка Вольная, коммунальная жёнка, —
Так звал меня командир полка.
Я в ответ хохотала звонко,
Упираясь руками в бока.
Я не даром на Украине
В семье кузнеца родилась.
Кто полюбит меня, не кинет.
Я бросала. И много раз.

Как мы это любили! Как всё это тревожило маленькие наши души! Я ведь Зойку любил, и Алку любил из нашего двора, но больше всех любил Вовку Шканова, и ему был готов отдать и Зойку, и Алку. Потому что Вовка был самый достойный: он прыгал дальше всех и выше всех, и быстрее всех бегал.

Однажды Вовка поссорился с Джерри. Джерри — это был такой вполне уже взрослый блатной, хотя и роста небольшого, немногим повыше нас. Он жил где-то там, поближе к Садовой, уже за Дом Двадцать и за пивнушкой, что была тогда там.

Джерри явился в наш двор и высказал Вовке претензии. Мы, кто был во дворе, почтительно и напряжённо слушали. Дело было не в том, кто прав, а кто виноват. Вовка не мог быть правым, если правым считался тот, кто сильней. И Джерри пришёл совершить наказанье. Он говорил какую-то фразу и бил Вовку по лицу. Не сильно бил, но очень обидно. Фраза — пощёчина. Вовка отступал и утирался ладонью. Видеть это было невыносимо. И я знал, что нужно сделать. Нужно было — и, конечно, именно мне, кого Джерри всерьез не мог бы опасаться, — мне было нужно — я это знал — зайти со спины и чуть сбоку и кинуться, ухватив ненавистного Джерри за шею. Вместе с Вовкой мы бы так его завалили!

При этом я понимал, что нельзя было этого делать. И Вовка бы сам не одобрил бы мой скачок, потому что закон улицы был на стороне Джерри. Он вершил свой суд по праву сильного и потому правого. Тут нечего было сказать. Я это понимал и сейчас понимаю. И всё же, понимая всё это, я до сих пор стыжусь, что не кинулся тогда… И не прыгнýл к нему с утеса… Мне стыдно до сих пор и очень жаль.

Я всё же не был рождён настоящим черкесом. Во мне дремал Тазит. Что вскоре и подтвердилось.

Ко мне явилась новая книга. Тогда, кто помнит, выходили в свет громадные тома и среди них — Пушкин, где было, кажется, всё и даже яркие цветные картинки… Конечно же мама купила. И вот ко мне явился Пушкин. Что я тогда понимал? Да ничего не понимал! Я только ощущал какие-то калейдоскопы картин, цветов и звуков.

Вот, скажем, словопись, кружащая меня:

Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары…
Падут ревнивые одежды,
На цареградские ковры…

Разве ж я понимал, что это — то самое, именно то, что и ляжем в сено за дверьми? Ничуть. Ляжем в сено — ведь это понятно, тут сказано прямо, и это волнует, но волнует иначе. А упадающие одежды, да ещё на какие-то цареградские ковры, — помилуйте! — здесь слышится только роскошество звуков! Вот звуком я и упивался.

Но оказалось, что в душу входили не только картины и звуки.

Как-то, во время дворовых наших игр, возник один противнейший пацан из Дома Шестнадцать. Он вреден был и мерзок так, что заслужить мог только страшное возмездие без всяких снисхождений. Тут не было сомнений. Я думал, как и все. И понимал, что надо его жестоко проучить. Он это заслужил. Только прежде необходимо было его изловить.