Всё тот же сон

Но время потихонечку шло, и вот однажды оказалось, что есть на свете и другие удивительные вещи, помимо кино. Нас собрали в спортзале, но свет не тушили, а на сцене поставили кресло. Потом в этом кресле возник седой красивый человек в тёмном костюме, белоснежной рубашке и с галстуком в светлый горошек. В руках была неведомая книга. Он не спеша раскрыл эту книгу, немного полистал чистыми белыми пальцами и стал читать вслух. Мы оцепенели.

Что он читал, я не помню. Но что-то военное. Помню только, что была там колючая проволока. Может, побег из плена? Или — наоборот, прорыв через проволочное заграждение, атака? Сегодня хотелось бы думать, что слушали мы «В окопах Сталинграда», по времени и обстоятельствам это было очень возможно, ведь Сталинскую премию Некрасов получил в сорок шестом году! Но этого не помню. Помню только, что в зале была такая тишина, какой в кино не бывает. И когда всё это кончилось, и мы тихо вышли из зала, уже в раздевалке товарищ мой Алик Чайко, надевая худое свое пальтишко, сказал мне:

— Вот это да… Ты понял? Лучше любого кино!

Нам всем, кто жил на Чистых прудах, у Красных ворот или на Земляном валу, нам очень повезло: городской Дом пионеров был в нашем районе, в переулке Стопани, для нас он считался районным, то есть нашим, и это не Дом был, а Дворец. И территория ему принадлежала неохватно громадная, со всеми спортивными площадками и глухими местами, где можно покурить газетную самокрутку, наполненную истолчёнными сухими осенними листьями, и где устраивались драки. Но о драках потом.

Во дворце был громадный зрительный зал и громадная сцена. Здесь проходили большие всяческие слёты, выступал Лев Кассиль и обещал, что напишет «Дорогие мои девчонки», шевелил на трибуне неправдоподобными своими усами Семён Михайлович Будённый, и обязательно — силами, не знаю, кого — всегда была представлена сцена из «Сына полка», но уже из пьесы, где Ваня, ещё не «сын», ссорился и мирился с настоящим уже сыном кавалерийского полка, юным красавцем в черкеске и кубанке, в хромовых сапожках и с настоящей шашкой на боку.

Так потихоньку начинался театр.

Во втором этаже моего дома, прямо под нами, была такая же как наша, квартира. Там жил Вовка Спивак с матерью и бабушкой. Правда, жили они в самой тёмной комнате, всем остальным, включая коридор и парадный выход, владели две барыни-сёстры, а Вовка и его семья пользовались только чёрным ходом.

И выяснилось вдруг, что Вовкина бабушка служит в Театре Моссовета. Она там служила уборщицей и могла нас бесплатно пускать.

Два любимых спектакля были у нас. Один назывался «Недоросль», другой — «Олеко Дундич» с Названовым в главной роли. Мы пытались считать, но сбивались и спорили. Спивак, как особа, непосредственно приближённая к театру через родную бабушку, утверждал, что «Недоросль» он видел двенадцать раз, а «Дундича» — девять. Мне думалось, что он прихвастывает, но и сам я не мог уже точно сказать, восемь или девять раз смотрел я «Олеко Дундича», а уж, конечно, «Недоросль» — не меньше десяти! Словом, обе пьесы мы знали в буквальном смысле наизусть. Да ещё я ребят подогревал, читая из Михаила Голодного:

Дундич, брат мой незнакомый,
За кордон решил бежать,
Он друзей оставил дома,
К нам приехал воевать…

…Покачнулся Дундич вправо:

Слева смерть пришла в бою.
Красный Дундич пал со славой
За республику свою…

Сначала на лестнице, а после у меня дома, в столовой, мы ставили сцены из этих пьес. Для одной, из «Дундича», очень кстати пришлась дедова бельгийская винтовка. Там начиналось с того, что на белогвардейском катере с винтовкой ходит часовой, а капитан время от времени его окликает:

— Эй, на вахте!

— Есть на вахте!

— Всё спокойно?

— Всё спокойно, господин капитан!

А Дундич тем временем крадётся. Часового с бельгийской винтовкой играл Спивак, и я с ним замучился. Я так и этак его убеждал, он понимал как будто и кивал, и обещал, но на премьере всё равно упорно отвечал белогвардейскому капитану:

— Всё спокойно, товарищ капитан!

Но самой любимой сценой была та, где Дундич, переодетый, в стане беляков, а знающий его в лицо Ходжич хочет Дундича разоблачить, а Дундич Ходжича душит и прячет тело за диваном. Ходжича играла сестра Ира, а я её душил.

Из «Недоросля» же мы чаще других играли сцену уроков, и Вовка Шканов был замечательный Кутейкин…

Вот сколь много возможностей даёт то обстоятельство, что бабушка товарища твоего не где-нибудь служит, а именно в театре!

Тут хорошо бы в скобках (а то, боюсь, потом не будет повода) сказать, как Вовкина бабушка запомнилась мне одной невероятной фразой. Тогда часто и много взрослые любили вспоминать «до войны». И всегда при этом «до войны» было лучше. Я захотел проверить справедливость этих суждений и спросил Вовкину бабушку, правда ли, что до войны было лучше?

Она посмотрела на меня и очень спокойно сказала:

— При царе было лучше.