Всё тот же сон

Вот так и тут. Елена Владимировна была красавица и прелесть. Не зря к концу занятий за ней всегда являлся элегантный красавец капитан, скорее всего слушатель академии, что в те времена высочайше ценилось. Несомненно, Елена Владимировна залетела к нам из иного мира, где всё — изящество, и простота, и смысл. И если взять Елену Владимировну — в её размашистой буклированной юбке, в яркой блузочке и с небрежно так повязанным шейным платочком… А ещё и увидеть, как сидит она — нога на ногу… Ох, да что там «на ногу»! Точёная ножка сантиметров на тридцать выглянула из-под края свободно движущейся юбки, и башмачок своею лёгкой тяжестью ту ножку оттеняет… Вот если всё это взять и как-то так перенести из пятьдесят третьего года в наш двадцать первый век, никто бы не посмел сказать, что эта женщина хоть в чём-то старомодна! А если говорить о жестах, поворотах головы и удивительности речи, то я бы очень захотел, чтобы сегодня мне хоть что-либо подобное хоть кто-то показал.

Я сердцем верен был всегда моей Машковке, но всё-таки с тех пор, как вдруг переступил порог благословенной студии, стал жить двойною жизнью.

Елена Владимировна предложила мне что-нибудь прочесть. Мне это было не впервой. Ведь я, ещё поставленный на стул, читал гостям про то, как «умер наш Ленин Владимир Ильич», а потом, уже в школе, со сцены вполне отчётливо декламировал «Рассказ танкиста»:

… Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить

…

Я многое мог бы прочесть, но понял так, что здесь требуется что-то посерьёзней. Я объявил «На смерть поэта» и прочитал достаточно безумно. Елене Владимировне моё безумие не передалось, она только сказала:

— Не «древности глухой», а «ревности»…

И хотя для меня всё это была древность и притом глухая, я всё же оказался принят.

Здесь всё было в традициях МХАТа: этюды в предлагаемых обстоятельствах, отработка логических ударений в тексте, артикуляция, гимнастика рта и бесконечный репетиционный период.

Мы вдевали воображаемую нитку в воображаемую иголку, а потом пришивали воображаемую пуговицу. Нам предлагался такой простой этюд: мол, ты сидишь в саду на скамейке и вдруг тебя сзади громко окликнули… Покажи! Все садились на стул, а потом оборачивались на воображаемый крик, но Елена Владимировна была недовольна. А я вдруг догадался. Я разыграл задумчивость и вдруг резко, испуганно обернулся. Оказалось, что так и надо. А Елена Владимировна совсем нас озадачила. Велела изобразить тигра в клетке. Что тут поделаешь? Кто-то пытался улечься на бок, кто-то пробовал ходить на четвереньках, а сестра моя Ира всех удивила. Она наклонила низко-низко голову, приподняла лопатки и широкими шагами стала быстро ходить с крутыми поворотами от одного края воображаемой клетки до другого. Тут тигра мы и увидели. Недаром, как я много лет спустя узнал, Юрий Олеша говорил, что главная особенность тигра в том, что он сутулый.

Еще Елена Владимировна учила нас смелости и лёгкости. Одной девочке по ходу этюда надлежало сесть на пол сцены. Она садилась как-то очень сложно, со многими усилиями и лишними движениями. Елена Владимировна ей сказала:

— Что ты всё крутишься и юбочку натягиваешь? Боишься, что мы у тебя там что-нибудь увидим? Ну, трусики мелькнут, ну и что?

Я репетировал с партнёршей небольшую сценку из «Шутников» Островского. Мы долго мучили начальный диалог, а я прочитал для себя всю выбранную сценку и ужаснулся: там в конце была ремарка, что он её, подумайте, — целует! Я подошёл к Елене Владимировне с трагическим лицом и сказал, что зря мы репетируем эту сценку, всё равно нельзя будет её поставить и тем более показать.

Елена Владимировна спокойно удивилась:

— А почему?

— Ну как же… Там он её… целует!

— Ну так и что? И поцелуешь в щёчку. Только и всего.

И ещё наставница наша учила нас, как на сцене не надо теряться. Как одна девушка на сцене перед зрителями танцевала, а у неё лопнула резинка и трусики упали, так она по ходу танца легонько ножкой за кулису их отбросила и продолжала танцевать.

— Вот поведение на сцене!

Мы постигали старые традиции. Допустим, роль свою вдруг на пол уронил — ужасная примета, но можно снять все скверные последствия: ни в коем случае ту роль не поднимать, а сесть на неё и так, на роли упавшей, на полу немного посидеть, а репетиция на это время, конечно же, прервётся, потому что все же понимают…

Я и теперь, если рукопись обронил, кряхтя, усаживаюсь на пол.