Всё тот же сон

Изящной ручкой ты на клавиш нажимала,
А я романсы пел под твой кымпынимент,
И нежным взором ты меня ласкала,
Мне душу грел твой чёрный перманент.

Вот вздрогнула струна… И чудный звук полился,

Схватил меня за сердце и — потряс.
И образ твой навеки поселился
В душе, уставшей от точенья ляс.

Твой маникюр мелькал перед глазами,

Стучал по клавишам прикмахерский янтарь,
И мне шептала ты карминными губами:
«Тяни, мой друг, в дерьмо лицом не вдарь!»

Пьянством мы тогда практически не занимались, но тема эта в творчестве присутствовала, поскольку Коваль иногда по воскресеньям, а уж на каникулах всегда, куда-то с кем-то ездил на охоту, а после — каждый Юркин рассказ об этом сопровождался обязательной фразой:

— Дёрнули мы с егерем поллитру…

Мы с Вовкой уважительно выслушивали этот рефрен, отчётливо понимая, что нам, конечно, как каким-нибудь гагарам, недоступно наслажденье такой возвышенною жизнью. К концу десятого класса состоялось наше втроём посещение кафе «Ландыш», чуть справа от того места, где тогдашняя улица Кирова, текущая от Красных ворот, вливалась в Кировские ворота. Мы явились сюда не поесть, а сугубо выпить. Наконец-то Коваль сейчас покажет нам класс! Так мы думали с Вовкой и даже волновались. Но Коваль нам ничего не показал. Был робок, неумел, как и мы. Егерские поллитры, как выяснилось, относились у Юры не к быту, а к литературе в жанре «устные рассказы». Вовка же накануне, ещё не зная, что сеанс егерской магии будет разоблачён, в предвкушении иного, чистого сеанса написал такое послание Ковалю:

Выпьем, что ли, Юра,
С радости и с горя!
Выпьем, Юра, пьяным
По колено море…
Эй, официянты,
Где там поллитура?
Пропадай, таланты,
Выпьем, что ли, Юра!

И заключить эту часть воспоминаний о никому не ведомых стихах хочу шедевром Коваля и Митрошина, дабы этот шедевр получил бы наконец-то возможность занять своё почётное место среди вершин мировой литературы, как этого хотел Юра Коваль, а я ошибался…

Только прежде я всё же поясню одно, быть может, не очень теперь понятное слово. Тогда оно было в ходу. Кок — так называлась этакая волосяная взбитая сливка надо лбом. Кок носили стиляги, но и дамы иные нечто такое себе устраивали, особенно сразу после войны.

Итак:

Лилипуточка с маленьким коком
Целованьем меня лобызала
И с любовным задористым вздохом
Своё тело мине отдавала…

Я надменно хватал её тело,

Брал я в руки и ноги, и грудь,
И она, распаляясь, хотела
Свои юные годы вернуть…

Её чудные полные груди

Предоставлены были лишь мне,
Их увидели если бы люди,
То тогда б помешались в уме!

И представьте, браточки-кастраты,

Я — владелец всех этих богатств!
Вы ж не люди, ведь вы же приматы,
Представители низших братств.

Что мужчина, когда он без женщины?

Всё равно, что костёр без огня.
Всё равно, что леса Смоленщины
Без корявого старого пня…

Я вас хаю — не обессудьте,

На меня вам роптать ни к чему!
Но прошу я вас, будьте,
будьте
Верны правилу одному:

Если девушка вас полюбила,

Не шатайтесь к блядям-верблюдям!
Вот во мне оттого вся сила,
Что люблю я подобно людям.

Я люблю!

И любовь такую
Я ценю, как бесценный алмаз.
Груди полные мну
и воркую:
«Нет прекраснее
ваших глаз…»

Всё же следует признаться, что, помимо шедевров, случалось сочинять на заказ. Вот к этому сочинительству мы относились различно. Вовка только в самых необходимых случаях осознавал надобность такого сочинительства. Во мне ворочалась идея служения людям, поэтому я писал для стенгазеты. Вовка необходимости тут не видел. Юрка видел это в гробу. А я писал и мучился, когда не выходило. Однажды, не вынеся мук, я обратился к любимому Пушкину: