Всё тот же сон

Вот наступает страшный миг, когда учительский взгляд начинает скользить по журналу. Сейчас кого-то вызовет! Я вижу, палец Веры Михайловны где-то в середине списка, ой, кажется, на мне задержался… Она взгляд на меня поднимает. Глаза её смеются и даже излучают какую-то телесную приязнь. Глаза беззвучно спрашивают:

— Ты как?

Глазами же я отвечаю: ни-ни-ни! И вижу, пальчик Веры Михайловны уже на букве эМ.

А контрольная работа! Бог знает, что там надо было делать… Я сижу со своим листочком и что-то чиркаю пером (возможно, что ищу герундий), а Вера Михайловна, как водится, прохаживается между рядами. Она подошла ко мне со спины, наклонилась и тихо спросила:

— Ну, как?

Я развожу руками, а Верочка Михайловна склоняется ниже, кладёт на плечо моё левую грудь, прижимается щекой к моей щеке и тихо объясняет, что мне надо сделать… Нет, делает сама.

Все буквы на моём листке расплылись, закружились, вместо слов льётся тихая сладкая музыка… О, если б навеки так было! Четвёрочка мне обеспечена.

Валентин Панкратьевич Мясин не дождался, пока мы окончим школу. Почему и куда он ушёл, я вообще-то не знаю. Это был исторический 1954–1955-й учебный год. Похоже, что историк наш попал под колесо истории. Уже обозначился слом, и первые ученики сталинских университетов иной раз из гнезда выпадали. Но первая четверть десятого класса прошла ещё при нём. Школа перестала быть мужской, и в каждом коридоре из двух уборных осталась нам одна. Но десятые классы не воссоединили. На первой же встрече с директором этот вопрос прозвучал. И Валентин Панкратьевич ответил:

— Коваль, ты о чём говоришь? К вам девочек пустить? Ты что же хочешь, чтобы мне при школе ещё родильный дом открыть?

В последний раз я видел нашего директора году в пятьдесят девятом, когда уже пришёл из армии. Валентин Панкратьевич сутулился рядом с моим домом, при входе в проходной Дом Двадцать. Он что-то думал и немного шевелил губами. В руке у него была авоська с кефиром и белым батоном. Двубортный костюм его увял, и лацканы понуро загибались книзу. Меня он не увидел.

Куда же делись вы потом, Валентин Панкратьевич, сталинский сокол, — наш славный директор 657-й мужской средней школы, что до сих пор на улице Чаплыгина, бывшем Машковом переулке? Только номер у неё теперь другой, и милые девочки опять не на наших сучочках сидят.

Через пять лет после окончания школы пришлось мне на вступительных экзаменах в институт сдавать английский. Текст, данный мне для перевода, начинался, помнится, так:

Karl Marx was born in… И какие-то цифры!

И хотя было здесь всё не по-русски, я всё же догадался, что речь идёт об основоположнике, и даже арабские цифры, обозначающие год его рождения, я перевёл на русский и получил пятёрку.

На первом курсе я мучился, зубрил наизусть переводы, но ко второму курсу мне вдруг что-то прояснилось. Это когда пришла к нам Нина Михайловна Демурова, и мы с ней поняли друг друга.

Но только что глаза мои и уши приоткрылись, язык во рту зашевелился, как курс второй окончился, а больше иностранного языка уже не предполагалось.

Так я без языка остался. И часто вспоминаю, как Павел Васильевич Анненков больного Белинского вывез впервые в Европу, и в поезде их попутчик, поляк, узнав русскую речь, пристал как раз не к Анненкову, а к Белинскому:

— Вы русский?

— Русский.

— Прямо из России?

— Совершенно прямо.

— Значит, хорошо говорите по-французски?

— Совсем не говорю.

— Что, только по-немецки?

— И по-немецки не умею.

— Стало быть, только по-русски?

— Немного. И то неохотно.

Мечты и звуки

В поэзии вместе с традиционной линией чистой лирики (О. Седакова, А. Кушнер) всё больше внимания привлекают смеховые ёрнические стихи… Её истоки можно видеть ещё в прошлом веке в Мятлеве и Козьме Пруткове, потом в Саше Чёрном и сатириконцах.

Вяч. Вс. Иванов «Метасемиотические рассуждения о периоде 1968–1985 гг.»

В Ростове-на-Дону кружок молодых поэтов был квалифицирован как контрреволюционная организация, его члены арестованы.

Из справки

Когда же эта страсть к стихотропному пьянству возникла?