Всё циклично

Вот и ходи, руки скрестив, не смотри в глаза,
гнутой сосны ненужней, бездомней ветра.
Полнясь таким тяжёлым, что не сказать,
вряд ли догонишь осень в кричащих гетрах.
Время такое — рыжее, злое, но
дело не в нём, не в ней и ни в ком, по сути.

Падай. Для точки опоры первично дно.
Ритмы рассыпались, есть только ритм ходьбы,
рифмы истлели, остался лишь образ речи.
В левом кармане — жвачка, а в правом — пыль.            
Инструментарий скудный, но человечий.

Падай же, в самом деле, к чему тянуть.
В каждом финале прячется точка роста.
Нужно принять цикутную тишину —
после будет просто.

...Жадно, залпом, как пьют давно желанную женщину
или же чашу мира накануне всеобщей смерти...
Как же много лишнего о себе намерещено,
только сейчас понимаешь. Вертит
чья-то рука волчок, ты — юла, нет — слово «юла»,
нет —  прообраз слова, уже не важно какого.
Хочешь, будешь пчела?
А хочешь, стрела?
А хочешь...
Словом,
решай сама, куда лететь, о чём звенеть,
кого ублажать, за что умирать.                      
Пробуй
всё с начала, зная, что рядом всегда не те,
но сложное не даётся просто — хотя бы для того, чтобы...

...застыв от октябрьских объятий прийти в себя в темноте
/чей это мир какой на дворе век как выглядит дом?/
для нового слова на карте нёба дорогу прокладывая
деревенеющим языком.

***
То ли кризис среднего всеми лапами
наступил на маленькую меня,
посчитав огрызком особо лакомым,
то ли это время пришло менять
дашь на дашь по курсу большой усталости, —
но прижал к земле атмосферный столб.

По утрам зеркалится взгляд безжалостный
и встает ошую двугорбый долг.
«Запасайся, — шепчет, — водой терпения,
впереди нелёгкие времена».
Одесную — пусто. Кокетство с теменью
может даже ангела доконать.

Но, надев пальто, нацепив улыбку,
принимаю правила общежи...
Житие моё, как обычно, зыбко,
пролетаю цели и этажи.

И летит мне вслед остроклювой птицей
тень от авторучки/пера/стило,
чтобы сделать буквой, вживить в страницу:
навсегда, бестрепетно, набело.

***
Медленна речь деревьев — слово рождают век,
пишут зачатки буквы в хрупких прожилках листьев.
Что мне их письменность, я полустёртый след
древнего бога, обрывок неясной мысли,
слог незакрытый, стило без густых чернил.

...Увлажнённый спил —
ток вязкой крови, сплетения тонких веток,
жажда корней и потребность тянуться к свету —
дрожь умирания.
Шелест плакучих ив.

Мне ли читать летописи листвы —
путь от облаток почки и до полёта?
Мне бы снять обручи с маетной головы.
Гадость моя, гемикрания, что ты:
чёрная зависть ближних, недобрый взгляд,
метка по роду, расплата за мелкотемье?

...Темень кромешная. В ней, хороня, хранят
корни, истоки, смыслы, секреты, семя.

Душно на сердце.
Тешится суть-змея:
платьица, ботики, сумки с питоньим принтом.
Я разлюбившая и не люби... Моя
правда теряется в мыслимых лабиринтах.
В почве настывшей едва ли что прорастёт —
в возрасте сбора преступно родить фантомы.
Всякий зачаток несёт в себе зрелый плод,
каждое яблоко почву и корни помнит.

В целом, всё к лучшему, хоть разложи И-Цзин:
лёд обратился в жидкость в прозрачных слизнях,
тянутся в схронах жабы, свистят скворцы.
Март. Плюс двенадцать. Вечер. Начало жизни.