Всю жизнь я верил только в электричество

Ехали мы очень быстро для той дороги, по которой ехали. Километров пятьдесят в час. Дорога называлась асфальтированным шоссе. По нему положено было гнать, лететь, слегка касаясь колесами этого самого асфальта. Но на дороге нашей его было маловато. Уцелел от ветров, дождей, жары и тяжелых машин он кусками, островками такими. Побольше, да поменьше. И кто ездил тут редко, бил рессоры вдребезги, не успевая тормозить перед тысячами колдобин, рытвин и трещин. Дядя мой мотался здесь ежедневно по многу раз туда и обратно. Поэтому мог вообще двигаться вслепую. Для него рельеф этого шоссе был изучен до последней трещинки как картинка собственной ладони. Ладонь он имел трудовую, в буграх мозолей и канавках разных глубоких линий, по которым цыганки в городе читают желающим их судьбу. Добрались до Владимировки за час всего, потому как местами почти останавливались, переваливая через самые крупные бугры и провалы.

– Вон оно как! Прямо к ладу приехала добавочная рабсила! – поздоровался Панька. Он стоял возле ворот, курил крупную «козью ногу», свернутую из листка численника за прошлый день. – Завтрича на помощь все идём к Завертяевым, которые погорели в апреле. К Юрке с Лидкой. Мужики им подмогнули, дом из кизяка аккурат за месяц сварганили. Пятистенку. Завтрича прямо по зорьке дети окрестные пойдут глину топтать-месить с соломой. А женщины мазать будут дом-то. Ну, а мы, мужики с соседних дворов, покамест крышу ладить будем. Жесть Юрка вчерась из города припёр. И гвозди.

Дед Панька подтянул белую повязку марлевую и втрое свернутую белую тонкую подушечку заправил под неё. Прикрыл получше то место, где до войны глаз был.

– Поедим легонько на ночь, да спать. Пошли.

Я поел молочного киселя с бабушкиным пампушками. Кисель густой был. Я его резал ножом, раскладывал на пампушке и наелся за пять минут. Пока наслаждался киселём вспомнил про то, как у бабы Фроси семья ела сметану. У неё был довольно большой синий сепаратор с белой алюминиевой насадкой. На насадке имелось две выпускающие ложбины. Из одной лился обрат в ведро. Обрат – это отходы молока после перегонки. Бабушка им коров поила и коз. Из другой ложбины текли сливки. Нам с Шуриком, тогда неженатым ещё, она давала по половине граненого стакана. Больше не выпьешь. А выпьешь – тошнить будет долго. Ну, очень жирные сливки получались. Так вот из них она делала сметану и масло. Когда сливки сгущались в сметану, она с трудом переливала густое не понятно что в кастрюлю, заворачивала кастрюлю в клеёнку, а сверху высоко перетягивала конец скрученной клеёнки резиновым шнуром. Потом эту конструкцию ставила в глубокий таз с холодной водой. Холодильника у них не было никогда. Панька был против.

– У нас в станице и в нашем роду конкретно всегда делали только так, как мы сейчас. Потому кубыть! И не заикайтесь мне про холодильники ваши. Делайте, как всю жизнь наши делали. Оно и правильно и по-настоящему.

И при этих словах дед всегда сперва грозил пальцем неизвестно кому, а потом три раза крестился, глядя вверх.

Да, собственно, бабушка и сама иначе готовить сметану да масло и не думала никогда. Так вот. Сметана получалась после отстоя в холодной воде такая, что дед самолично огромным тесаком вырезал её из кастрюли и резал на кубики и ломти. Ломти мы ели руками, кусая их как сыр, пока они холодные, закусывая сметану нарезанными полукругом кусками домашнего хлеба, розового сверху и желтоватого, плотного внутри. Обычно так завтракали. После этого есть не хотелось и в обед. Но положено было обедать. Садились все и бабушка разливала деревянным черпаком суп или борщ по деревянным мискам, хлебали из которых деревянными же ложками. Их делал во Владимировке дед Назаров. Он из дерева умел изготовить всё. А ложки, миски и черпаки раскрашивала голубыми и розовыми цветочками на зеленом фоне его жена Анастасия. Тёзка моей городской бабушки.

Я немного отвлекся, но не могу не вспомнить как баба Фрося учила меня сбивать масло. Маслобойка была простая, проще не придумаешь. Что-то вроде миниатюрной кадушки из тщательно подогнанных гнутых осиновых дощечек. Прихвачены они были по кругу обручами. Сверху крышка с дыркой. Из дырки торчал конец маслобоя. Поршня такого, плотно прилегающего к стенкам. Работа маслодела смотрелась как лёгкая. Заливаешь в маслодельню густые сливки и гоняешь их поршнем вверх и вниз, мнёшь, давишь. Причем беспрерывно. Я в первый раз сбил хороший шмат масла, который баба Фрося сразу же размазала толстым слоем на разделочной доске и посолила. А потом сделала из него колобок весом с килограмм. Солёное масло любил Панька. Да и не скисало оно вообще. Не пропадало.

Так вот, после того как я со спортивной злостью довольно быстро сбил этот кусок масла, руками в этот день я мог только в носу поковырять. И то с горем пополам. Тяжелая, в действительности, работа. Болели, почти отнялись, руки, спина и шея почему-то. Но результат стоит любых трудов. Лучше домашнего масла что может быть? Только ещё одно домашнее масло.

Мы все легли спать. Я с дедом на печку залез. Легли на шкуры, и Панька задернул занавеску.