Всю жизнь я верил только в электричество

Высокий забор как-то удерживал внутри двора все запахи. Они через него не перепрыгивали и все висели в воздухе. Мне здесь удалось побывать сотню раз минимум. Машину мы всегда тут на прикол ставили. И тянуло меня на машдвор не изобилие тракторов, комбайнов, грейдеров, экскаваторов, подъемных кранов и всяких простых машин – грузовиков да бензовозов с водовозками. Меня тянула сюда эта густая почти ощутимая на ощупь смесь множества невероятно вкусных запахов. Солидол, бензин, масло, не остывшие ещё от беготни шины, горячие пока двигатели, тормозная и гидравлическая жидкость, выползающие из открытых окон машин запахи пота, дешевого одеколона и давно выкуренных папирос. Я рос вместе с этими запахами. Каждый год с весны до осени они были для меня такими же желанными как запах парного молока, картошки, запеченной в костре до красноватой корки, как воздух бабушкиного коровника и лампадного масла, который никогда не выветривался из горницы с пятью иконами в красном углу. Мне зимой всех-всех этих запахов не хватало. Я жить не мог без них и, вероятно, ближе к весне на лице моем отпечатывалось страдание , тоска по деревне.

– Ну, школу закончишь, уезжай во Владимировку, раз так тебе любо там, – отец говорил серьёзно, чем очень настораживал маму, которая видела меня студентом педагогического института нашего, а затем – учителем английского языка. – Отучишься на курсах шоферов или комбайнеров и живи да радуйся. Работа мужская, серьёзная. Да и деньги платят приличные. Если научишься вкалывать без жалости к себе.

А я в двенадцать лет, в прошлом году как раз, расхотел быть летчиком. Непонятно как это случилось. Но вот проснулся как-то утром и чувствую, что пропало напрочь желание летать. Попробовал насильно вернуть его, убедить себя, что я рожден для полётов в воздухе. Ни фига не вышло. Как корова языком слизала долгую и прочную страсть мою к небу.

– Ты правильно говоришь, па, – согласился я с отцом. – Моя жизнь – это только деревня.

Мама промолчала. Бабушка поднесла фартук к губам и стала смотреть в окно. Это она так волновалась. Беззвучно.

В общем, надышался я вдоволь машинным духом святым. Посидел по минутке в кабинах тракторов и на рулевом мостике комбайна, потягал вхолостую разные рукоятки экскаватора на гусеницах и пошел обратно. Заглянул в кузнечный цех. Там наркотически притягивал к себе привкус острой приправы у распалённых мехами углей, щекотало какие-то центры в мозге расплавленное железо, которое с удивительно сладким запахом остывало после минутной выдержки в холодной воде. Даже молот и наковальня, постоянно имеющие дело с расплавленным металлом, сами хранили в глубинах своих дурманящий аромат гаснущего огня. Походил вокруг, потрогал руками всё, что мог. Душа моя отдохнула. Я побывал на трудовом посту ценных в любом деле, где есть металл, кузнецов.

Время ещё оставалось. Ноги понесли меня через двор в столярку. Там выдалбливал что-то стамеской один всего мужик. Зимянин Ваня. Остальные ушли уже.

– Ты чего, Славка? – оторвался от долбёжки Ваня Зимянин. Знали меня по имени в цехах и на машдворе все. Я же всегда был с дядей Васей, ходил с ним по цехам выправлять или менять детали всякие. А кроме того дядя мой так беззастенчиво захвалил меня за поездку с ним на каспийские луга, так живописно описал мои шоферские навыки и взрослое в девятилетнем возрасте обращение с большой машиной. Сказал даже, что я сам ехал более ста километров по проселку, по хлипким степным дорогам. Что не снижал скорости даже ночью с фарами и с дороги не сбился. А он, сам дядя Вася, спокойно спал. Поэтому, наверное, на МТС меня считали своим. Я помогал многим что-нибудь делать, пока мой дядя бумаги всякие оформлял. Отчеты, справки, путёвки на завтра. Один раз даже попросили покрутить рукоятку «кривого», как его все называли, стартёра, которая вставлялась спереди мотора в отверстие. Я раз крутнул неудачно, второй тоже. Чуть руки не отбил себе. А с третьего раза завел-таки. Шофер погазовал, потом вышел и руку пожал. Как большому. Опыт-то был уже у меня. На бензовозе часто рукояткой заводили. Крутить после коротких остановок приходилось. Когда движок ещё не остыл. Хотя, вроде, и неплохой был стартёр.

– Не, ничё, – я сел на горку крупной стружки от шерхебеля, набрал её две горсти и приложил к лицу. Это была березовая стружка. В ней кроме холодного привкуса смерти живого дерева остался и пахнущий след бежавшего от корней ещё недавно сока, и деготь чувствовался, даже запах листвы, которой тоже давали жизнь корни. – А ты чего на собрание не идешь?

Ваня помрачнел, взял стамеску, киянку и продолжил долбить. – Меня на месяц исключили из соревнования. Пил я пять дней. На работу не ходил вообще. Девку у меня увели. Паскудник один известный тут. Сманил как-то. Я и загулял. От расстройства.

– Ненадежная девка, значит, была, – сказал я умные, по-моему, слова и горсть стружки затолкал в карман .

– Малец, а угадал, – Ваня засмеялся. – Сейчас и я это понял. А то бы женился на шалаве. Всё всегда делается правильно. Волею Господа нашего.