Всю жизнь я верил только в электричество

– Вот посверби башкой, Славка. Сколько тысяч лет люди копошатся на Земле нашей? И с измальства весь, и богатый, и обнакновенный, да и пустодырый пролетарий ай хуторянин мелкий, одинаково терпят проказы жизни, которых у неё на всю человечью ораву в избытке хватат. Так ото ж и закавыка, кажись, в ентом. Одни только начали лёгонькие пендали от судьбинушки огребать и кубыть не примечают их вовсе, потому что ещё почти целые, не шибко мятые. А живут оне, обнятые ласковыми хотелками да раскудрявыми шоколадными посулами матушки-судьбы. А сулит-то она всем благодать! Зараза хитромудрая! Такого, быват, в ухи-то нашелестит, что человечек попервой и не боится ничего. Ни ухабов, ни заслонов. Прёт к счастью как анчутка безмозглая. А кругом полно народцу-то разного. Одне пятый десяток разменяли, потоптали землю до ломоты в ногах, ажник пристали мало-маненько счастье догонять. Много чего по дороге видывали, спотыкались, ничком валились. Но вздымались апосля и все в шишках да синяках доживали своё положенное, да и рады были, что хоть и не добёгли до счастья-то, но зато жизнь поняли и судьбу свою.

Оттого они имеют мудрость и светлость разума. И уважение к ним за то, что не скурвились, а вытерпели всё, совесть имеют, и добрый глаз на жизнь всеобщую. Думаешь, в других странах богатеи разные, да и наши, к власти допущенные, от счастья лопаются? Да хрена там! К шестидесяти несут и они на горбах тяжкий груз свой – опыт. Его из книжек не вынешь. Это надо очень долго землю топтать. Шишбаны навечно себе набивать, терять дорогое и денно да нощно то из трясин выковыриваться всяких, то через обманы да предательства пробиваться, то людишек поганых намастыриться избегать. Или, скажу так: добраться хоть до шестого десятка без болячек сурьёзных в теле, да в душе. Тогда, понимай, что заработал человече своим терпежом к пыткам судьбы приветное уважение, опыт сам себе выковал в горе, бедах и радостях. И стал мудрее умных. Ум есть, ежели ты сподобился верно дружить с жизнью разноликой. А мудрость – енто тот самый мешок на горбу, который только за многие годы можно набрать доверху. А в мешке том всё нужное да правильное. То, что никогда сразу рядышком не лежит, а собрать его можно только на длинной дороге житейской. И это твоя ноша. И она горб не мнёт и книзу тебя не гнет. В нем, кубыть в мешке том, и совесть, и честь, любовь, сострадание, разум, добро и сила духа. И вот енто дело и должон понимать о старшаках малец, не клюнутый покедова в задницу жареным петухом. И уважение молодь завсегда должна выказывать походившим долго оченно по земельке, да натерпевшимся за жизнь и нахлебавшимся дерьма, но насквозь пропитанным истинной житейской правдой. До которой нехай молодь эта ещё попробует дошкандыбать лет через полсотни. Всё слухал, не отставал от слов моих, а, Славка?

Дед достал кисет, страничку из старого численника, задумчиво свернул небольшую «козью ногу», поджег, затянулся глубоко и уперся одним своим глазом в самолет «кукурузник», неровно плывущий сквозь низкие маленькие облака высоко над лесом от города в даль синюю.

Я стал припоминать, где и когда мне доводилось наблюдать лично дерзкое и глупое неуважение маленьких и подросши пацанов к людям, пожившим втрое дольше них. Дед Панька минут десять мучил свою «козью ногу», а я молча сидел весь в дыму и вспоминал. Оказалось – впустую. Не видел, не слышал ни разу, а потому и вспоминать нечего.

***

Дом бабушке Горбачихе мужики правили три дня. Мы с Шуркой и дядей Васей столько же времени косили прабабушке сено для коров и коз на МТСовской косилке и на лошади Булочке. Тепло было. После дождей трава встала. Косилось потому легко. Мы попеременно ставили за прыгающей на железных колёсиках косилкой маленькие стожки. Просто буртовали вилами, чтобы потом грузовик ехал прямо вдоль линии стогов небольших, а мы накидывали бы вилами высокий стог в кузове. Сена было много. Значит сытая и тёплая жизнь зимой Горбачихиным коровам с козами была уже реальностью. Вечером третьего дня мы закончили работу свою, дождались грузовика, а потом дядя Вася залез в кузов, а мы закидывали ему сено. Копна поднималась над бортами быстро и скоро дядя мой стоял так высоко над нами, что было страшновато за него, так как его мог сдуть со стога любой порыв степного ветерка. Да и автомобиль с таким грузом мог легко завалиться на бок в какой-нибудь случайной рытвине. Наконец последний стожок закинули на макушку копны, щофер метнул дяде Васе конец длинной толстой веревки и они как фокусники в цирке очень замысловатыми движениями быстренько притянули сено к кузову. И уехали. Шофер с песней уехал за рулем, как положено, а дядя мой – на стогу, держась за воткнутые в сено вилы и тоже напевая песенку. Но другую, что не помешало им счастливо добраться да бабкиного двора и сгрузить сено на сеновал раньше, чем мы пришли.