Всю жизнь я верил только в электричество

Мужики сделали всё. Даже дом побелили на один раз. А на второй Шурик решил побелить дня через три. Когда затвердеет глина. Красивый получился дом. Бабушка Горбачиха сделала вокруг него несколько кругов. Потом обняла по очереди каждого труженика за пояс, прислоняясь щекой к его животу. Выше она разогнуться не могла. Дом ей так понравился. Что она тихим скрипучим голосом сказала Горбачёву старшему.

– Поди, Сашка, в сельпо, да запиши там на меня всякой разной хорошей закуски. Скажи, что с ремонту дом обмывать я затеваю. Мужикам моим разговеться надобно с устатку. Шурка Малозёмов заплатит апосля.

– А то я сам не заплачу! – буркнул под нос себе Степаныч. Бабка всё равно не слышала.

– Хорошо! – заорал он как с перепуга. – Водка-то есть? А то эту брагу вашу, отраву подлую, не впитывает мой организм.

– Будет водка, Степаныч. Полно водки в каждом доме. Иди ужо, – привёл дядю Сашу в движение Панька. – А мы покудова столы сгоношим. Айда, казачки, снедь из домов таскать. Да два стола аккурат в меру будет. А они у бабушки в хате. Выноси по одному!

Обмывание дома я описывать не стану. Поскольку нет для этого эпизода ни слов новых, ни интонаций. Накатанный, годами отшлифованный процесс.

Мы с Шуркой слепили себе многослойные бутерброды из четырёх видов колбасы и запивали их на завалинке острым и резким квасом с добавлением клюквы. Её бабушке привезла соседкина дочь Наталья из Сибири, где жил её брат с женой и где она гостила месяц.

Я сидел и думал, что единственный человек в обозримом мной пространстве уже действительно жил при коммунизме. Это была моя родная прабабушка Горбачиха. Денег у неё никогда не было. Горбачиха даже не очень понимала – зачем они вообще. Пенсию она получала на дому у почтальонши Галины Поповой и сразу же относила её младшей Панькиной дочери Валентине. На сладости детишкам. Самой бабушке не надо было ничего, потому что она имела всё. Фуфайку, овечий свитер, связанный бабой Фросей, мужской пиджак, который она носила всегда. Без него её не видел никогда и никто.

Его она приняла в подарок от одного болезного, которого вылечила травами и заклинаниями лет двадцать назад. Денег она не брала, а пиджак просто полюбила. Она его стирала руками, гладила тяжелым утюгом с углями внутри и повесила на лацкан дяди Васин знак «Победитель социалистического соревнования», похожий на серьёзную медаль. У неё не было никакой обуви кроме Панькиных пимов с толстой непромокаемой валяной подошвой, пришитой крепкой дратвой. В пимах она ходила круглый год и другой обувки не признавала, хотя ей дарили и туфли и домашние тапочки. У неё всегда было полно самой разнообразной еды, которую она никогда не покупала. Всё приносили родственники, которых у неё было больше, чем это можно себе представить. Ну, человек сорок точно. Её обеспечили мебелью, радиоприёмником, часами на батарейках, замечательной кроватью с набором перин, подушек, простыней и пододеяльников с наволочками. У неё имелось платье, которое она иногда носила под пиджаком. А любовью и страстью Горбачихиной были платки. Она носила всегда два платка сразу. Один тонкий белый под другим темным или цветастым. Платки так больше не носил никто. Она оборачивала ими всю голову и шею, оставляя для посторонних взглядов только маленькое морщинистое лицо. В сельпо за неё добровольно и даже с радостью платили попеременно все, не имелось никого из клана Малозёмовых-Горбачёвых-Гулько, кто чего-нибудь периодически не приносил бы Большой Главной Бабушке. И делали они это только из огромного уважения к маленькой, хрупкой и глухой старушке, которая как-то сама по себе никем не воспринималась иначе, чем сердце, стальной стержень и великий языческий Бог благополучия и жизненной силы родственного нашего нерушимого союза.

А в шестьдесят седьмом она вдруг позвала Григория Гулько, бабу Фросю и села пить с ним чай. Раздала каждому по кусочку сахара, который держала под пиджаком в белом мешочке, а мешочек в одном из Панькиных кисетов. Потом щипчиками расколола каждый кусочек надвое и сказала.

– Это я не сахар я расколола. А свою жизнь. Вот эта половинка ещё здесь, с вами, а вторую берегите. Съедите с компотом на поминках. Собралася я помирать. Пора мне ужо.

И она забралась на кровать. Легла и как-то ухитрилась выпрямиться.

– Только я не помру пока не поцелую своего любимого сына Василия. Пошлите за ним.

Василий жил за тридцать пять километров в Затоболовке. Мой дядя Вася долго искал его на работе и привез ближе к вечеру. Бабушка Горбачиха обняла сына, подержала на груди его голову, потом отпустила и протянула ему руку. Василий руку взял, поцеловал маму в лоб. А когда поцеловал руку, Горбачиха вздохнула спокойно, закрыла глаза и умерла.

Так рассказала мне потом бабушка Фрося.