Всю жизнь я верил только в электричество

– Пленки намагниченные на катушках. Бобинами называются. На пленках музыка всякая записана. Прямо как на пластинке. Но на плёнку песен в сто раз больше влезает. И самое главное – подключаешь к нему специальный микрофон, нажимаешь кнопку «запись» и можешь в тот микрофон хоть петь, хоть рыдать, всё на плёнке остаётся. Слушай потом сам себя и балдей. «Днипро» называется магнитофон. Здоровенный, куча кнопок, колёсиков. Как на панели «Ан-2».Во как живет мужичок .А всего-то детишек фотографирует. А нам кто запретит? Никто.

– Ладно, пошли. – я потянул Жердя за рукав. – Купим дяде Мише коньяк, отнесём и спокойно начнем заполнять эти тридцать шесть кадров шедеврами фотомастерства.

Пошли. Купили. Отнесли. А потом три часа священнодействовали. Снимали стоя, лежа, с крыши редакции. Нас с фотоаппаратом сторож пропустил и двадцать минут рядом стоял. Интересовался. Ну, я и сторожа сфоткал. За три часа мы сняли все тридцать шесть кадров. Но с трудом. Надо было не плюхнуться в грязь физиономиями и дать качественную работу на утверждение Мастеру. Выдержку, диафрагму подбирали в спорах и обоюдных проклятиях, а на выборе одной экспозиции, проще – точки съёмочной, чуть не поубивали друг друга. И только любовь пацанская и сила искусства позволили нам не погибнуть от дружеской руки.

Дядя Миша хряпнул половину армянского и находился в творческом трансе. Он разглядывал ещё мокрую после закрепителя фотографию с механизатором возле оборвавшейся гусеницы трактора и в глазах его дрожали набухшими капельками слёзы.

– Проявлять будем, дядь Миш? – осторожно, чтобы не вышибить человека резко из прострации, пролепетал я.

Дядя Миша, не отрывая взгляда от снимка, нажал кнопку возле окна. Шторы разъехались и стало темно. Темнее, чем ночью. Потом зажегся красный свет и Негруль торжественно произнёс :

– Вот, может, вы, ребятки, и есть смена моя! Давайте, покажите класс.

И красный свет исчез. Мы на ощупь нашли бачок для проявки за полчаса вставили-таки в него свою пленку. Красные фонари снова уперлись разбросанным светом в потолок и стены. Учитель показал нам все химикаты, рассказал, что, за чем и как надо делать. И мы начали то, к чему так безудержно рвалась душа – проявлять, промывать, закреплять и под руководством Маэстро печатать первые в своей жизни снимки. Мы ещё не чувствовали и не понимали тогда, что оба одновременно встали на долгую, всегда неровную, тянущую нас всё дальше и глубже в огромную жизнь, дорогу, заманчивую, всегда забитую неожиданностями, красотами и опасностями. Дорогу, с которой уже будет невозможно уйти. Называлась эта дорога всей нашей будущей жизни, до самой старости, журналистикой. Судьбой нашей радостной и до горести тяжкой, но верной нам, как и мы ей…

                    Глава тридцать третья

В конце мая шестьдесят третьего меня как громом оглушило потрясающее открытие. После него тонус организма поник как цветок без полива. Пожухла и буйная гордость от умения фотографировать, проявлять, закреплять, печатать карточки, глянцевать и резаком формировать законченные произведения фотоискусства. Мне тогда казалось, что после нескольких забегов к мэтру Негрулю Михал Николаичу мастерство коснулось-таки рук моих и мозгов. Что редкая профессия уже поддалась мне и мы с ней в обнимку прекрасно освежаем местную стезю культурно-художественного фронта. Но, гоняясь по улицам и берегам Тобола за отличными ракурсами как хищник за жертвой, я кроме них почти везде натыкался на фотографов. Конечно, они бродили здесь и раньше, но мне тогда, до увлечения фотографией, было совершенно без разницы, что у них находилось в руках: барабан, коса «литовка», гармошка двухрядка или красное знамя с портретом Ленина над серпом и молотом. Я стал видеть их только сейчас, когда мы все, иногда по трое сразу, тыкались в одном месте возле интересной перспективы снимка как рыбаки, столпившиеся возле одного везунчика там, где клевала рыба. Я жутко расстраивался, терял настроение и желание быть одним из толпы, которая как инфекционной заразой была поражена страстью к фотографированию.