Всю жизнь я верил только в электричество

Отец пожал плечами. Забыл, наверное. И ушел. А я сел на стул рядом с увеличителем, который стоял на специальном низком столике. Погладил его, проверил как движется красное передвижное стекло. Прочистил ваткой объектив и лампочку внутри проверил. Нормальная лампочка. Двести ватт, мощная. Увеличитель у нас был один из самых лучших. «Ленинград» назывался. Батя в редакции забрал как списанный, когда Негрулю аппаратуру обновляли. В общем, всё я подготовил, почитал часа два книжку про Северный полюс и про наши экспедиции научные, да спать лёг. День сегодня насыщенный был. А завтра будет ещё похлеще. Надо отдохнуть. Но не спалось ещё долго. Я не мог уснуть потому, что проигрывал в голове завтрашнюю работу. Это первое серьёзное дело в фотографировании могло стать последним. Или, наоборот, стартом в профессию журналиста, добавляющего к хорошим мыслям хорошие снимки.

Я успел удивиться тому, что голова моя сама внезапно определила мою будущую профессию. А голове своей я верил. А потому расслабился, успокоился, улыбнулся и уснул.

В последние два года, возвращаясь из мира сновидений, да из временного своего отсутствия в жизни, которая у нас, в эти часы, проходила тихонько, не топая ногами, не беспокоя спящих, я всегда представлял, как на другом конце света другая жизнь кипела, бурлила и несла людей вскачь – творить дела добрые и злые. В последние эти мои уже взрослые годы я просыпался почему-то всегда лицом к окну. Оно для меня было экраном самого нового, последнего фильма, сделанного из сотен серий, который назывался «Жизнь и удивительные приключения Станислава Малозёмова, хорошего человека и гражданина, верного СССР». Название фильма, конечно, длинное и поначалу была мысль его утолкать в два-три слова. Но потом я решил, что жизнь, про которую этот фильм, тоже не будет короткой. И сокращать ничего не стал. Сначала на экране этом я видел небо и всегда ему радовался. Шустрым ли лучом солнечным влетало оно в комнату, или туманом просачивалось сквозь стекло. Даже тучи не печалили меня, потому как я давно научился пасмурную погоду не переводить в серое настроение. Потом я видел нашу березку, которую посадили с бабушкой семь лет назад, когда я пошел в первый класс. Вот как раз в последние два года её, наконец, подтолкнула из земли могучая сила природы, подбросила вверх, повыше второго нашего этажа.

И я смотрел тем давним весенним утром на небо сквозь хитросплетение её ветвей, веток и веточек, увешанных изумрудными листочками и бледными серёжками. Я глядел и радовался тому, что сережка уже зацветает, потом, летом, в ней оживут семена и к осени она опадёт, рассыплется, как будто с берёзки вспорхнёт множество бабочек. Их унесёт ветер осенний и где-то вдали от нашего двора уронит наземь, оставляя им шанс через год-другой прорасти маленькими тонкими белыми соломинками с крошечными, еле видными веточками. Много молодых березок в округе родила своими семенами наша красавица.

А зимой рисунок голых, тронутых шершавой изморозью веток, видных в окне, создавал в голове моей, отходившей ото сна, волшебные, холодные, начерченные прямо на небе картины. И это тоже было здорово и радостно.

В общем, я уже почти вернулся из дурмана сна своего в никогда не засыпающую явь. А тут и Жердь влетел в комнату с квадратными глазами и изумлением на очень возбужденном лице.

– Эй, пастушок деревенский Чарли! – кричал он вровень с громкостью нашего круглого черного радиоприёмника, который уже голосом ведущего утреннюю разминку приказывал встать прямо и ноги попытаться раздвинуть до ширины плеч. Я слушал их обоих, но слышал только Жердя. В отличие от ведущего зарядку он орал в комнате с утра очень редко

– Ты, блин, давай, блин, вставай, блин, моментально, ядрёна Матрёна! Я сам частично обалдевший на текущий момент! Там уже толпа практически почти натуральных созревших девушек стоит. Все разукрашены – одна к одной. Как артистки из фильмов про буржуев. Готовы пасть жертвами фотохудожников, то есть нас. Хапай аппарат и плёнки. Пустых приёмных кассет побольше прихвати. У отца возьми, если своих мало. Но штук десять плёнок мы грохнем на всю бригаду. Давай, догоняй. Мы с Жуком табун поведём к Чураковскому саду через большой мост. Клешнями двигай побыстрее, а то солнце в зенит выскочит пока ты телишься. А нам снимать надо от солнца, а не против него. И не тогда, когда оно над тобой висит. Забыл, чего дядя Миша Негруль нам в мозги вставлял?

– Что-то, по-моему, рано больно ты табун-то собрал! – сказал я, зевая.

– Самый нормальный свет сейчас! Чему тебя, упыря, учил мастер?!

И Жердь, оставив мне эти справедливые слова, вылетел из комнаты со значительно большим грохотом, чем влетел.

– Вот же окаянный Толик твой, родимец стогнидный! – добро оценила Жердя бабушка Стюра, которая на столике за печкой месила тесто для пельменей. Я её потому и не заметил. А родители, конечно, ещё спали в другой комнате, которую им недавно выделил ЖЭК на втором этаже, но с другой стороны дома. Их-то точно не сдуло с утра пораньше на любимую работу. Да и радио у них комнате не было. Счастливые они!