Всходил кровавый Марс: по следам войны

Во густых хлебах яма чёрная,
Во сырой земле — гробова доска...
За бугром лежу, да за насыпью,
Эх, ты лютая невтерпёж-тоска...
Уж как первая моя думушка —
Ты чужа земля, австрияцкая,
Во густых лесах, во глубоком рву
Ты черна земля — яма братская.
Тяжче грому бают пушки медные...
Во глубоком рву — ясны оченьки...
А вторая, ох, дума-думушка
Ты развей тоску, темна ноченька.
Градом-тучею пули стелютс
 По-над кручею над карпатскою.
Не сказать вовек, не поведаю
Третью думушку я солдатскую.
Во глубоком рву наточу я штык,
Во глухи леса уйду-скроюся...
Да тому ль дружку — штыку вострому,
Я спокаюся и откроюся!..

Подхожу к большой группе. Гудит хриплый бас вперемежку с певучим тенором. Издали узнаю Асеева. Живописным табором разлеглись лошади у коновязи. Искрами разлетается пламя костра.

— Живой огонь сквозь щель пробивается, — долетает голос Асеева. — А ты — знай молчи...

Стою, скрытый сосной. Близ самого пламени лежат чужие солдаты. Много наших артиллеристов. Выделяется лохматая грузная фигура огромного пехотинца в папахе. Шагах в двух от него спиной к костру сидит бледный Асеев.

— Видать штунда, что ль? — бросает хрипло огромный пехотинец, остро блеснув глазами из-под бровей.

Потом, затянувшись цигаркой, говорит раздражённым голосом:

— Кажна тварь о беде своей жалуется, кажный пёс скулебный — пни его — заскулит не в очередь. А мужик все молчит да к Богу жмётся...

Говорил он окая и крепко выдавливая слова.

— А ты в Бога веруешь? — строго взглянул Асеев.

— Бога не замай, — лениво сплюнул гигант, — на ем свой венец, не солдатский.

— Погоди... Словами не хряскай, — заволновался Асеев. — Я тебе простое слово скажу, а ты вникай... Скатилась слеза хрустальная — и нет её. Ан слеза-то в сердце горит... Так вот оно все в саду Божием: звёздочка гинула, закатилась — солнышком выглянула... Перстами господними деются дела человеческие. Не по нашему хотению — по воле Божией... А ты знай живи да душу во цвету хорони...

Пехотинец приподнялся на локте и выпечатал с угрюмой усмешкой:

— И воробей-то живёт, да житьишко его какое: ножками по снегу бегат иг... клюёт.

— А ты терпи! — воскликнул Асеев. — Терпи!.. Христос терпел — и нам велел.

— Штунда! Дуй тя горой, — захохотал пехотинец. — Христа до нашего брата ровнят!.. Н-не, ты Псалтырь не топчи. Христово дело одно: Христос для души порядку по земле ходил. А то — наше дело, не небесное... На котором грехи, как воши, сидят... Я, может, сотню душ загубил... Своей мы,, что ль, охотой на такое дело пошли?..

— Правильно! — загудело из темноты.

И как блохи запрыгали острые словечки:

— В бою — не в раю..

— Вперёд себя под пулю Христа не пошлёшь...

— Наше дело — солдатское: стой столбом да сполняй, что велят...

— Чу-дак ты, Асеев, — юлой врывается беспечный смешок Блинова. — Христос в небесах, а солдат в окопе — на голой ж... Нацепи-кось Христу винтовку, легко ль ему будет?..

— Дело! — крякают наши артиллеристы.

— Уж ты, Асеев, не спорься. В нашем деле Псалтырь твоя дёшево стоит.

— Э-эх! Оглушило вас доглуха пушками, — вскочил, весь трясясь, Асеев. И понёс певучей, волнующей скороговоркой, по-сектантски, с истерической дрожью выкрикивая отдельные слова: — Гудит людям смерть словом огненным: «Стоят ворота железные, замками замкнутые. Велики ворота, как грех греховный... Глянь, мужик, поверх силы твоей сермяжной... Ходит война, зубами в тело вгрызается; рушит земли крещёные... Опился лют человеческий крови людской. Земля от крови паром пошла. Не стало свету Божьего в глазах, найтить себя не знает мужик. Стучит рукой смертною в ворота железные. Ан ворота голос душе подают...»

— Заплясал, как дождь на болоте, — смеясь, вставляет Блинов. Но Асеев не слышит. Он весь трясётся в экстазе:

— Сбереги душу свою во цвету — и травинка садом покажется. Закажи...

— Полно ты врать, Асеев! — обрывают солдаты.

— Одна тут у всех заказчица: на неё все работаем...

— Мол-чальник, разрази твою душу! — сердито сплёвывает пехотинец. Ворочаясь, как медведь, он встаёт во весь свой гигантский рост, швыряя отрывистые слова вперемежку с матерщиной: — Н-не!.. Намолчались!.. Будя...

И, тяжело ступая, уходит в темноту, откуда по-прежнему несутся волны глубокой человеческой грусти.

Я подхожу к Асееву. Он бледен. Губы его трясутся.

— Хорошо поют, Асеев, — говорю я ему.

Асеев вслушивается, пристально смотрит на меня, и на лице вдруг появляется привычная светлая улыбка:

— У земли — ясно солнце, у людей — ясно слово... Песней душа растёт.