Всходил кровавый Марс: по следам войны

— В крепостные времена ничего такого не было, — говорит Болконский. — Были, скажем, пожалованные души, податные, купленные. Всех их прикрепляли к земле, к оседлому быту. А тут берут целый народ, выгоняют из сел и деревень и наполняют ими возы и кибитки как ненужным навозом. Да ещё требуют — живите на возах без земли, без хлеба, без всяких средств к существованию... В самые варварские времена ничего подобного не было. Нечто совсем новое, единственное в своём роде... Мавринское...

— Опыт принудительного перехода от оседлого образа жизни к доисторическому кочевому, — говорит, лениво позевывая, прапорщик Кузнецов.

— Да, — усмехнулся Базунов. — Как будто в армии производится теперь устройство принудительных пикников. Чем не пикник? Сидим на травке. Обедаем на травке. И скоро спать будем на травке. А что ещё дальше будет, когда мы пойдём вперёд по этим выжженным местам?! Кругом ни одной щепки, ни одной души не осталось. Ой, ой, ой!.. Что вы на это скажете, господин оптимист? — обращается он к Кострову.

— Мы, собственно, ещё ничего нового не видим, — слабо оправдывается Валентин Михайлович.

— Но зато слышим, — шутливо подхватывает прапорщик Левицкий. — Шесть месяцев тому назад мы слышали кругом только польскую речь. Потом заговорили по-польски и по-русински. Теперь все больше по-хохлацки. А скоро, я думаю, мы услышим чистый великорусский говор... Тульской губернии...

Из-за деревьев неожиданно появляется ординарец Ковкин с донесением, что в местном парке получены для корпуса две тысячи шрапнелей.

— Браво! — торжествует Костров. — Вот и снарядов дождались! Я говорил! Попрём теперь Макензена[61].

— Чему вы радуетесь? — удивлённо пожимает плечами Левицкий. — Две тысячи шрапнелей на корпус?! В прошлом году, в августе месяце, наша бригада по семь-восемь тысяч в день расходовала. Одна бригада! Это, я понимаю, огонь!.. Снарядов, батенька, нет.

— Как нет? — горячится Костров. — Две тысячи шрапнелей. Это не фунт мыла! А потом ещё подвезут. Вот уже дают нам снаряды двенадцатисекундного горения. Это ж какие снаряды? Японские! Ага!

— Кабы были у нас снаряды, — говорит Евгений Николаевич, — нас не стали бы эшелонировать таким образом. Растянули две бригады на сорок вёрст. Это значит: что подвезут — валяй без задержки на позиции.

— Да вы послушайте раненых, — говорит адъютант. — Пехота превосходно работает, а артиллерия не стреляет...

Темнеет.

Долго лежу на бурке без желаний, без мыслей. Густая тьма окутала землю. Только ярко пылают огни костров и прорезывают темноту слова далёкой песни:

По полю, полю вольному...
Стучат цепы дубовые,
Стоят столы тесовые,
В сырую землю врытые...
В сырую землю врытые,
Зеленой елью крытые...

Звонкое гудение аэроплана мелодично сливается со звоном высоких елей. Сидим на вокзале в ожидании брестского поезда, везущего свежие газеты. Поезд застрял у семафора в трёх верстах от Влодавы. Спрашиваем у помощника коменданта:

— Отчего поезда нет?

— Путь не свободен. Ждут отправления санитарного.

— Скоро?

— Скоро, — успокаивает он нас.

Через двадцать минут тот же диалог повторяется с комендантом, потом с дежурным по станции. А санитарный все ни с места. Снова обращаемся к помощнику коменданта:

— В чем дело?

Он наклоняется к нам и тихонько шепчет:

— Сестра Нина ещё из города не приехала.

Проходит ещё полчаса. Опять спрашиваем у помощника коменданта:

— Неужели сестры Нины ещё нет?

— Что поделаете? Армянка: страстный темперамент. А может быть, у сестры Ирины завязался роман на лету. Надо обождать. Через полчаса тронемся.

Наконец появляются: Нина, Ирина и ещё три сестры в сопровождении целой свиты. Раздаются три звонка и... поезд по-прежнему стоит на месте.

Опять адресуемся ко всеведущему помощнику коменданта:

— Почему же не едут?

Помощник коменданта печально опускает повинную голову:

— Паровоз лопнул... Должно быть, от нетерпения.

Сестры спокойно продолжают разгуливать по платформе. А помощник коменданта смотрит доверчиво нам в глаза и говорит с грустным вздохом:

— Вы думаете, я всегда был такой подлец?

Это молодой офицер-кавалерист, помещик Бессарабской губернии. Имение его в Хотинском уезде, как раз на границе.

— Послушайте, вы же счастливые люди! — не без юмора обращается он к нам. — Ну, выплеснут вам в лицо фунтов десять горячего свинца. И только. А мне ведь в морду плюют каждую минуту! Я здесь всего шестой день, но уже близок к помешательству. Вы думаете, я всегда был так равнодушен? Кой черт! Первые три дня я горячился, ругался, исчерпал весь лексикон румынской и русской матерщины. И убедился, что ничем не поможешь.

— В ком же причина?