Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Персонал как персонал. Под стать всему ведомству и всей войне. Бестолковщина! По две недели не раскрываемся. А чуть развернёмся, наберём тяжёлых больных — хлоп! — надо немедленно эвакуировать или бросать на произвол судьбы.

— Разве у вас нет перевозочных средств?

— А у вас снаряды есть?

— Да ведь у вас одних автомобилей около десятка.

— Эх, коллега! А у вас нет автомобильных рот? Хорошо они работают? Вы думаете, это как в Германии: все автомобили одной фирмы? Запасные части одни и те же? Испортились два автомобиля — из них можно один годный сделать? У нас, слава тебе Господи, реквизировали один «жермен», один «грегуар», один «форд»... Сброд святой со всей Руси... Лопнула какая-нибудь мелочь — изволь в Петроград посылать чиниться или бросай автомобиль. А бросать нельзя — значит, тащи его за собой на лошадях.

..Говорит, волнуясь, старший ординатор 123-го госпиталя:

— А вот загляните в шатры, услышите и увидите! На площади за вокзалом разбиты большие палатки, в которых на голой земле, в грязи, пропитанной кровью, валяются раненые и больные. Все сбились в плотную кучу, из которой несутся раздирающие вопли. Выслушать, освидетельствовать каждого в отдельности нет никакой возможности. Санитары хватают первого попавшегося и тащат на перевязку. В перевязочной идёт спор между госпитальными и поездными врачами. Последние отбирают только легкораненых. Тяжелораненым и больным отказывают в приёме.

— Почему? Разве мест нет?

— Мест сколько угодно. Поезда уходят пустыми. А все-таки не берут. Это у них принцип такой — у поездных докторов. Ссылаются на какой-то приказ. Врут. Просто статистики портить не желают. К чему им тяжёлые больные? Ещё помрут!

— Куда же вы деваете своих больных?

— Ждём момента, когда начинают отступать. Тогда даётся приказ: немедленно погрузить всех больных. И мы, не спрашивая, сваливаем в одну кучу тифозных, холерных, рожистых, острый аппендицит. В поезд на пятьсот человек кладём семьсот, девятьсот, тысячу. Сколько придётся. А до того — хоть лопни! — поезда не берут. В Холме мы стояли в московских казармах, в четырёх верстах от вокзала. Был у нас случай острого аппендицита. Кое-как доставили его на вокзал. В поезде заявили: больного будет трясти в вагоне — и отослали обратно. В ту же ночь приказано было: немедленно вывезти всех больных. В нашем госпитале лежало двести десять тяжёлых, из которых двадцать скончалось, пока довезли их до вокзала. Из них — категорически утверждаю — пятнадцать могли бы быть спасены, если бы своевременно их эвакуировали.

— Ну, это вы, конечно, сгущаете краски.

— Сгущаю?! — раздражённо закричал доктор. — Вы на позициях ничего этого, конечно, не знаете. Вы имеете дело с поэзией войны. Вы слышите грохот пушек, видите кругом здоровых, крепких людей, которые идут драться за родину. А вот пожалуйте к нам после боя, когда солдат из боевой единицы превращается в госпитальную. Им сразу перестают интересоваться. В особенности, если это, не дай Бог, больной, а не раненый. Тогда он совершенно погиб. К раненому ещё подойдёт сестра, он ещё попадёт на поезд. И, доколе есть надежда возвратить его в строй, с ним кое-как ещё возятся. Но больной — это обречённый. На него смотрят как на обузу. Как на грязный комок мяса, который жрёт и испражняется.

— А сестры милосердия?

— Милосердные? Они ненавидят больных солдат. Боятся испачкаться, овшиветь. С офицером, особенно легкораненым, сколько угодно они будут возиться. Но не с солдатом. К нему они не подходят.

— Не слишком ли это огульно? Может быть, это только ваши сестры?

— Как раз наоборот. Наши сестры составляют исключение. Путём долгой сортировки нам удалось подобрать сестёр старых и некрасивых, которые сносно делают своё дело. Но зато какие мордовороты: автомобили от них в сторону шарахаются.

— Это большое самопожертвование с вашей стороны?

— Опять-таки нет. Каждый врач предпочитает, чтобы в его госпитале были уродливые сестры, но чтобы в соседнем госпитале сестры были молоденькие, красивые и бездельницы. Так гораздо удобнее.

8

Такова война.

Противник усиленно нажимает. Снаряды ложатся за Савином, за Гурой, достигают окраины Влодавы. Мы стремительно отступаем.

Паническим потоком катятся беженцы.

...Миновали Дубицу, Заболотье, Гущу, Стасевку, Тучну. Прошли, почти не задерживаясь, через Рувины, Кодень, Красовку. Где-то за Вялой немцы прорвали фронт, и мы изо всех сил спешим уйти к Бресту и бессильно барахтаемся в беженской пучине. Вражеская кавалерия раскинулась широким веером, и отдельные разъезды уже заскакивают в ближайшие деревни. Беженцы жадно подхватывают эти слухи и вместе с холерой и дизентерией сеют их панической заразой среди солдат. Базунову кажется, что нас окружают, и он с утра до ночи предаётся пессимистическому раздумью.

— Если бы я был свободен, — мрачно размышляет он вслух, — ни одной минуты в Киеве не сидел бы. Сейчас бы на Урал уехал и прекрасно бы себя чувствовал. Это единственное теперь место на земном шаре, где можно себя чувствовать в безопасности. Напишу я, кажется, жене, чтобы она уезжала из Киева.