Всходил кровавый Марс: по следам войны

Сегодня весь день гремит канонада. Чем дальше от Шинвальда, тем сильнее грохот орудий. Стреляют беглым огнём. Выстрелы все чаще и чаще, удар за ударом. Гремя и бешено нарастая, канонада становится сплошным, неумолкающим гулом. Грохот орудий сливается с треском шрапнелей. Кажется, где-то высоко в облаках перекинут огромный мост из пустых деревянных бочек. Гремя железными латами, мчатся тысячи всадников по мосту и отрывисто хлопают стальными бичами. И на каждый удар копытом, на каждый взмах стального бича со всех сторон откликаются металлическим грохотом стальные трещотки.

Кучером у нас пожилой солдат с русой окладистой бородой, недавно переведённый из глубокого тыла. Он оторопело поводит головой через каждые две минуты беспомощно повторяет:

— Господи, Господи, да что это такое?..

И, сняв папаху, усиленно крестится.

По пути — следы шагнувшей войны: перебитые снарядами деревья, сожжённые избы, изувеченные окопами поля, ободранные австрийские ранцы, почерневшие от грязи конские трупы, цинковые коробки из-под патронов...

В Кжишове, несмотря на несмолкающий грохот орудий, все снова пахнет жильём и крепкими человеческими корнями. Мужики ковыряются в навозе. Во дворах суетливо и шумно гомозятся детишки. У каждой хаты — вызывающе выставленные круглые груди лукаво улыбающихся баб.

Остановились в здании школы. Хозяйка — строгая монахиня-законница с чёрной повязкой на голове и синими умными глазами. Тут же артиллерийский прапорщик Кромсаков, какой-то заезжий есаул и два прапорщика Херсонского полка. Один — угрюмый, как Ханов, с безнадёжным жестом повторяющий каждую минуту:

— Мне что? Я человек конченный...

Другой — по фамилии Криштофович — нервный, размашистый, с лицом удивительной красоты. Узкая каштановая бородка, волнистые волосы и сверкающие иронической усмешкой выпуклые глаза.

Все они лениво валяются на койках, курят, скучают и нетерпеливо поглядывают на часы в ожидании обеда.

Развёртываю свою походную амбулаторию. Робко входят местные жители с неизменными жалобами на глову и бжух (голову и живот). Вваливаются в полушубках солдаты с категорическими требованиями «доверия» (Доверов порошок) — от кашля, и рюмки очищенной — от ломоты. Витиеватый фельдшер Тарасенков, по обыкновению, суетится и путает:

— Так что дозвольте доложить, ваше высокородие! Как говорится, извините за выражение, ошибка вышла: заместо салицилки гопекан[25] отпустил.

Скучное однообразие этой процедуры неожиданно нарушается появлением колоритной фигуры чубатого рослого казака.

— На причинном месте неладно.

— Раздевайся.

Плотная шанкерная язва с огромными железистыми пакетами в обоих пахах.

— У девки был? — спрашиваю я больше для порядка.

— Никак нет... Не с девкой, а с барышней гулял... В шляпке! — не без достоинства объявляет казак.

— Ну вот, от неё ты и заразился: сифилис у тебя.

— Да что ты, ваше благородие? Окрестись! Шутишь ты, что ли?..

— Нет, казак, не шучу. Лечиться надо.

Казак свирепо ворочает глазами:

— Ну, попадись мне, гнида... Как вошь расщавлю! — И, приведя в порядок свой туалет, бросает с негодованием по адресу «нерадивого начальства: — И для ча заразу такую на фронт пущать? Собрать бы их всех да расчекалить! Чего с такими сыропиться?..

— И тебя, значит, расстрелять?

— Меня? — с изумлением пялит глаза казак. — За что?

— Ведь и ты — сифилитик.

— Да что ты, ваше благородие? С умом? Разве ж можно казака до девки равнять?!

* * *

Сумерки. Мрачный Ханов отводит душу в пессимистических пророчествах. Законница вяжет чулок, а Ханов развёртывает перед ней картину грядущих бедствий, уготованных русскими войсками Галиции.

— Теперь, — говорит он своим скрипучим голосом, — прошли те народы, что к вам поближе. Эти прогнали вас до Кракова. На той неделе татары тронулись — за две тыщи вёрст отсюда. А потом Сибирь пойдёт — за сорок тысяч вёрст. Сибирь больше всей России. Опуда как посыпятся поезда, так от вашей Галиции клочка не останется: все съедят.

Монахиня безропотно слушает и из вежливости вставляет:

— В Сибири зимно (холодно)?

— В Сибири? — оживляется Ханов. — В Сибири такие холода, что здешнему человеку ни одного часу не вытерпеть: околеет! Здесь что за холода? — презрительно машет он рукавом. — Там по сто человек в день замерзает. Бывает так, что по триста человек в одну кучу смерзают, и их, как лёд, колют!..

— Наше вам с кисточкой! — шумно влетает прапорщик Кромсаков.

— С пальцем девять, с огурцом восемнадцать! — в тон откликается Болконский. — С наблюдательного, Петруша?

— Так точно. Ни одного разрыва!

— Да ну? — удивляются офицеры.

— Вот задави меня бубон! Не рвётся наша шрапнель. Солдаты говорят — липовая. Вместо пороха кашей набивают.

— Бывает, — говорит лениво Болконский. — У нас все липовое: и цари, и святые, и штабы...

— Так точно, — смеётся Кромсаков. — И жены липовые. К подпоручику Пышкину жена в гости приехала, а спит с ней командир батареи. Солдаты говорят — в ускоренное производство попала: была подпоручиком, а теперь сразу подполковником...