Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Сказать по совести, — протянул задумчиво Криштофович, — все мы какие-то липовые, бесчувственные... Живём, как в тумане... По приказу стреляем, по приказу вшей в окопах плодим... Для чего воюем — не знаем... Ни о чем не думаем...

— И без того ясно... Тявкай да чавкай — чего тут думать? — говорит равнодушно есаул.

— А другие думают... Солдаты — те крепко думают.

— Сказал! Дубовая голова, — хохочет есаул. — Сидит в окопе, курком пощёлкивает и бормочет, как идиот: «Що це за вийна? Сала немае... Хлиб з песком... Хвельдфебель бьэться... Спати не дають... А вин усе лизе, трясця його матери. Що замёрзнешь у циеи ями...»

— Эх, вы, ротозеи! В солдатской башке котлом кипит... Вот у нас в Херсонском полку забавная историйка вышла. Лишилась восьмая рота кухни. Кашевар в тумане дороги не разобрал — и прямо к австрийцам в лапы. Полковой командир — в дивизию. А там обозлились и отказались дать другую кухню. «Пускай, — говорят, — посылают к австрийцам за обедом».

— Ну и что же? — любопытствует есаул.

— Ночью всем полком в атаку пошли... До резервов пробились и австрийскую кухню в роту приволокли.

— Без командиров? — удивляется есаул.

— В том-то и загвоздка! С фельдфебелями да взводными. Как у них такое придумалось, когда всем полком сговаривались, — никто не видел...

— Ладно! — срывается Болконский. — Той не блукае, хто писни спивае...

Широко и грустно несётся бархатный голос, вплетаясь в мягко трепещущие сумерки:

Что ж, братцы, затянемте песню,
Забудем лихую беду...
Ум, видно, такая невзгода
Написана нам на роду...

К Болконскому присоединяется Кромсаков, потом казачий есаул, прапорщик Криштофович и даже его мрачный товарищ. Спели «Колодников», спели несколько украинских песен.

— А я вот новую песню знаю, — радостно вспомнил Криштофович. — Под Козювкой когда стояли, четвёртая рота принесла. Красиво поют её херсонцы... Ну-ка, за мною разом:

Я ранен, товарищ, шинель расстегни мне,
Подсумок скорее сними...
Дай вольно вздохнуть и в последний разочек
Ты крепче меня обними.
Не в силах я дальше, изранены ноги...
Горячая пуля, как жало, впилась!..
Кровавым туманом закрылись дороги,
И по небу кровью заря разлилась...
Да где ж ты, товарищ? Тебя уж не вижу...
Ты крест, что жена навязала, сними.
И, если не ляжешь со мною ты рядом,
Смотри, — повидайся с детьми.
Жену не увидишь — недавно зарыли!
Остались сиротки одни.
Скажи им, чтоб знали... чтоб знали всю правду
Про муку про нашу они.
Скажи им: отец на далёких Карпатах
Засеял не мало земли...
И севом богатым в карпатскую землю
Солдатские кости легли.
Костями да громом, да гневом безмерным
Засеял и кровью полил.
И в час свой предсмертный, о вас вспоминая,
Он с верой в посев свой почил...
И если отец не собрал урожая,
Скажи им — пусть знают и ждут,
Что мёртвые кости с далёкого края
Домой за ответом придут...

Штаб нашей бригады все ещё в Шинвальде. Кажется, солдаты второго парка заявили жалобу Базунову на жестокое обращение Старосельского. Но последний по-прежнему безжалостно прижимает и команду и офицеров. Капитан Старосельский, командир второго парка, невысокого роста, плотный, широкоплечий, с бритой головой, небольшими зелёными глазами под тяжёлыми веками, твёрдо и с убеждением отвечает на все протесты.

— Вы, господа, штатские люди. А у меня на все совершенно другая мерка. Актёр должен играть, писатель — писать, танцор — танцевать, а военный — воевать. Война есть прямое призвание офицера. Я стою за то, что, раз армия существует, она должна воевать. В мирное время мы кричим: я — храбрый офицер! Благодарите ж историю, что она даёт нам возможность доказать свою храбрость на деле...

— Но быть храбрым вовсе не значит тянуть из солдат все жилы...

— Господа! Я — кадровый офицер. И после войны останусь кадровым офицером. На меня затрачено государством черт знает сколько денег. Меня готовили в запевалы! И я не стану подтягивать паршивеньким дискантом ваши либеральные песенки... Я сделаю из своих мужиков настоящих солдат.

С раннего утра в парке начинается эта нудная муштра.

— На молитву! Шапки долой! — раздаётся команда Старосельского. — Накройсь!..